Жюльен Грин - Обломки
Но Элиана тут же овладела собой. В ночной тишине часы на соседней колокольне пробили раз; бой часов успокоил Элиану; надо разбудить Анриетту или взять ее на руки и, как обычно, отнести в спальню, раздеть, уложить в постель, словом, благоразумно проделать десятки движений, которыми только и держится жизнь в равновесии, как бы ни оступалась порой воля. «Ничего не изменилось, — прошептала Элиана, — ничего и не может измениться!» А потом она сама пойдет ляжет, а утром за первым завтраком Филипп, как всегда, будет читать ей газетные новости и, снова встретив восхищенные молящие взгляды, будет ужасно счастлив. И даже намека не воспоследует ни на позавчерашнюю сцену, ни на дурацкое ее послание, — вот это-то она знает твердо, в этом-то она уверена; он старательно будет избегать неприятных объяснений, словом, всего, что может смутить его покой, столь любезный ему душевный комфорт. А она, подавленная молчанием и ледяной вежливостью Филиппа, она смирится, раскается во всем — и в своем бунте, и в бегстве, в гневных словах, дурных мыслях, желаниях, грязи; она проиграла, ей хочется спать, она устала. Она нагнулась над сестрой, шепнула ей на ухо: «Пойдем», — шепнула ласковым голосом, в котором дрожали непролитые слезы, будто ее горе было также и горем сестры; но Анриетта не слышала, и лицо ее из-за насупленных бровей, из-за упрямой складки губ казалось напряженно-внимательным — такое выражение придает человеку сон, а порою и смерть. Вглядываясь в эти черты, не выражавшие ни счастья, ни горя, а как бы отвратившиеся от реальной жизни ради некоего невидимого мира, Элиана почувствовала, что у нее захолонуло сердце. Она резко выпрямилась. Никогда она не была в больнице Биша, но отчетливо представила себе длинные коридоры, каучуковые ковры, смягчавшие шум шагов, почуяла тошнотворный запах эфира; потом открылась дверь, кто-то откинул простыню, показалось маленькое бледное личико, с которого пот агонии смыл остатки косметики. По щекам Элианы катились слезы, она вся дрожала, с губ ее готов был сорваться крик, но все было бессильно перед счастьем, от которого билась в жилах кровь, и в то же самое время ее брал страх, она ненавидела себя; раскаяние бросило ее на колени перед Анриеттой, спавшей зловещим сном в ослепительном свете люстры, Элиана схватила сестру за плечи, потрясла, крикнула ей в лицо каким-то лающим прерывистым и глухим голосом: «Проснись, Анриетта, проснись! Да проснись же!»
Часть третья
Глава первая
Все четверо собрались в гостиной, Филипп стоял у полуоткрытого окна, слегка опираясь на плечи сына. Сидя на самом краешке голубой кушетки, Анриетта время от времени обращала взгляд к Элиане, которая расхаживала от камина к двери, и казалось, хочет что-то сказать. Никто не нарушал затянувшегося молчания. Грохот автомобилей проникал в комнату; в короткие промежутки затишья слышны были голоса прохожих, обрывки разговоров, порхавшие в теплом, уже предвещавшем близкое лето воздухе.
— Ну? — проговорила Элиана.
— Ну?
— Знаешь, Филипп, который час?
— Без двадцати четыре.
— Без четверти, — уточнила Анриетта, ей не терпелось уйти из дома.
— Еще успею.
Элиана, натягивавшая перчатки, яростно стащила одну с левой руки. Все сегодня было не по ней, и благодушное настроение Филиппа, и хорошая погода, и неповторимая нежность предпасхального воздуха.
— Чего ты ждешь? — вдруг спросила она. — Стоите здесь оба… Словно фотографироваться собрались.
Желая придать своим словам шутливый оттенок, она попыталась улыбнуться, но терпение ее уже истощилось. Раз Филипп решил идти без нее, то пусть уходит немедленно.
— Я сам не знаю, хочется мне идти или нет, — промямлил он.
И, оставив сына у окна, подошел к креслу, сел. Анриетта рассмеялась.
— Очень весело! — желчно проговорил Филипп. — Вот уж не думал, что могу вызывать такой смех!
Он хмуро взглянул на жену, а она, отворачиваясь, прятала лицо, но плечи ее дрожали от нервического смеха, который она не могла побороть. При каждом слове Филиппа Анриетте хотелось кричать, но она сдерживалась, как могла, покусывала свернутый комочком носовой платок, однако эти усилия совсем ее сломили, все нутро болело, словно его резали ножом. Совершенно так же смеялась она в их первую брачную ночь, испуганная, разгневанная, глядя на мужчину, который напяливал на себя одежду, словно в припадке безумья. Даже после одиннадцати лет Филипп бледнел, заслышав этот пронзительный смех.
«Я-то никогда не забуду, — думал он. — А она? Забудет?»
Элиана подошла к нему, пожала плечами.
— Не обращай внимания на Анриетту, — шепнула она. — Ты же знаешь, какой это ребенок.
Филипп поднял к ней озадаченно-нахмуренное лицо, и несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, удерживая рвущиеся с губ слова, явно читавшиеся в их взглядах. «Не обращай внимания на Анриетту, — думал Филипп, — значит, она с тобой об этом говорила? Значит, тебе известно, почему я не желаю слышать ее смеха? Запрещаю тебе знать, даже догадываться запрещаю!» — «Я ровно ничего не знаю, — отвечала Элиана, — я люблю тебя и ничего с собой поделать не могу».
Вдруг она повернулась к сестре.
— Пойдем со мной. Я иду в церковь Мадлен, могу захватить тебя с собой.
План этот как нельзя больше устраивал Анриетту, мало-помалу она успокоилась, быстрым движением пальцев вытерла веки, боясь, что слезы потекут по щекам; ни за какие блага мира она не осталась бы наедине с мужем и так торопилась уйти, что даже схватила сестру за руку.
А Элиана бросила Филиппу быстрый взгляд: «Видишь, — казалось, говорила она, — я ее увожу потому, что она тебя раздражает. Но с тобой я охотно посидела бы дома. Понял ты или нет?» — «Куда она идет?» — спросил взгляд Филиппа.
Сестры вышли из комнаты.
***
Когда за ними закрылась дверь, Филипп сердитым жестом кинул шляпу на столик. Ему вдруг захотелось броситься за Анриеттой, догнать ее, схватить за руку, крикнуть ей в лицо: «Я знаю, у тебя любовник, я нанял частного сыщика!» Он чуть было не вскочил с кресла, но что-то властно удержало его на месте. Что это ему взбрело на ум? На лестнице, где его могут услышать, увидеть соседи… Он даже вздрогнул, представив себе эту комическую сцену. Его же за сумасшедшего примут. И что подумает Элиана? А сама Анриетта? Ну она-то, конечно, начнет хохотать. Ох, чтобы прекратить этот неудержимый смех, который вечно будет звенеть в ушах обманутого мужа, нужно бы действовать решительно и, возможно, даже прибить Анриетту. Тогда у нее пропадет охота смеяться.
Но и речи быть не могло о том, чтобы прибить Анриетту. Даже мысль об этом показалась ему чудовищно грубой, и он сам удивился, как такое могло прийти в голову. Нет, не так он хотел бы отомстить жене. Но, во-первых, хотел ли он вообще ей отомстить? Разумеется, только гнев мог подсказать ему такие слова, которые и затмили его разум; нет, нет, вовсе ему не хочется ни бить Анриетту, ни карать ее. Кто карает, тот надеется исправить покаранного, а ему-то какое дело, что его жена делает то, что делают все жены? Он просто хочет оградить себя, не попасть в смешное положение, что умалило бы его в собственных глазах, хочет вытравить из памяти минуту, когда та смехотворная, неприемлемая истина открылась ему, хочет забыть ее, хочет забыть все, жить, как будто ничего и не произошло, уважать себя, восхищаться собой, любить себя, да, любить слепой любовью, на которую он был так щедр в двадцать лет, когда еще ничто не омрачало того представления, какое он сам о себе создал. Ни за какие блага мира он не согласился бы играть роль персонажа комического. Нередко он твердил про себя, что при первых же признаках физического увядания, при появлении первых морщин, покончит с жизнью и войдет в царство смерти с гладким лицом, не растеряв подлинных земных сокровищ, с царственным своим именем; но теперь он начал сомневаться в такой возможности, потому что трудно, в сущности, определить время, когда именно начинается упадок. Почему жена над ним смеется? При этой мысли он печально вздохнул.
А через минуту, стоя перед зеркалом и поправляя узел галстука, он вдруг заметил сына, который, сидя у окошка, листал какую-то книгу. Краска залила щеки Филиппа; он совсем забыл о присутствии Робера, возможно, даже говорил сам с собой вслух, считая, что в комнате никого нет. Чтобы не уронить себя в глазах сына, он замурлыкал песенку, но получилось до того неестественно, что он чуть не сгорел от стыда.
— Робер! — окликнул он.
Мальчик тут же отложил книгу и поспешил на зов. Такая поспешность пришлась по душе Филиппу. Значит, кто-то все-таки ему повинуется. И из глубины души поднялось желание командовать этим человечком, испытать над ним свою власть, заставить его, как солдата на плацу, выкидывать разные артикулы, лишь бы насладиться своим могуществом. Но он не нашелся что сказать сыну, серьезно глядевшему на отца, только улыбнулся и тихонько дернул его за ухо. «Да он рта не открывает, — подумал Филипп. — Может быть, тоже считает смешными мои родительские повадки. А щипали меня за ухо, когда мне было десять? Пожалуй, он для этого уже великоват. Сейчас отниму руку».
