Жюль Ромэн - Шестое октября
Он распахнул створки и вошел в комнату. Как было в ней все прекрасно и приветливо! С какой преданностью поджидало его это помещение, полное ценных находок!
Миро поставил лампу на камин и сел на большой дубовый стул. Лампа, хотя ей помогали зеркальные отражения, освещала комнату не очень ярко, темная окраска мебели и стен поглощала большую часть света. Устроить здесь газовое освещение, как в столовой и кухне, Миро никак не мог: одним из главных украшений комнаты был потолок, расписанный самим Миро и потребовавший добрых полутораста часов усерднейшей работы, а газ быстро покрыл бы налетом копоти роспись, краски которой сохраняли свою свежесть вот уже около пяти лет.
Ваээм принес кофе.
— Присядь-ка на минуту, — сказал ему дядя. — Что это ты мне рассказывал? Тебе предлагают место?
— Да.
— Какого рода место, собственно говоря?
— Я тебе сказал: в конторе. И надо будет также ходить по городу. Я буду вроде участника в деле.
— Гм!
— Уверяю тебя.
— Да, но в какой конторе? В каком деле участником? Кажется, ты этого и сам не понимаешь. И познакомился ты с этим человеком на скачках? Плохо, брат!
Он умолк, отпил кофе и задумался, ковыряя зубочисткой в зубах. Зубочистки он приготовлял себе сам из спичек, тщательно их обстругивая и обмакивая в йодную настойку.
Лицо и весь физический облик у Виктора Миро, коренного парижанина, были того особого типа, какой изредка встречается в старых народных кварталах, преимущественно на высотах Бельвиля, в Менильмонтане, Сент-Антуанском предместье и на южном склоне вышки Монмартра, причем невозможно понять, какой расе или какому смешению рас обязан он своим происхождением: рост небольшой, почти ниже среднего и не превосходящий одного метра шестидесяти; ноги короткие, туловище толстое, шея тоже толстая и короткая. Поступь уже смолоду кажется медленной и тяжелой, оттого что коротки шаги и не хватает подвижности тазу.
Но особенно интересна голова: довольно крупная, почти кубическая, с лицом плоским и квадратным; глаза полуприкрыты веками; широкие скулы; нос очень незначительный; иной раз даже приплюснутый или тупой; подбородок тоже придавленный и весь раздавшийся в ширину: у мужчин — жидкие усы. На лице разлито выражение тонкой рассудительности и сдержанности, почти холодности, узкие глаза глядят спокойно сквозь щели век, немного насмешливо, иногда очень проницательно и очень редко с удивлением. В говоре слышится старый парижский акцент, огрубелой и упадочной формой которого является акцент пригородный; старый акцент, в котором одновременно выражаются быстрота ума и терпение духа, оттенок покровительственного тщеславия и боязнь много возомнить о себе.
Когда Миро размышлял, глаза у него между складками век почти исчезали. И все же наружу как-то пробивался свет, устранявший всякую видимость дремоты.
— Заметь, что я не обольщаюсь насчет твоих приемов изучения ремесла в мастерской. Но это еще не беда. Я подыскал бы тебе другое место. Худо то, что ремесло тебя ничуть не привлекает. Ты считаешь себя выше его. Надо было тебе думать об этом, когда ты был в лицее… Где твои дипломы?… Интересно знать, как ты себе представляешь жизнь?
— Я так ее себе представляю, что не хочу дожить до возраста Пекле и зарабатывать то, что он зарабатывает.
— И что зарабатывал я сам… да, да!
Старый рабочий усмехнулся с некоторой горечью. Он слегка откинул голову. Рассматривал на потолке красивый овал, нарисованный им и заполненный веселыми фигурами. Он помнил, какого труда ему стоили складки на этой тунике или женское лицо, представленное на три четверти. Как работал он по воскресеньям! Как вставал засветло! И ночью ему случалось не спать от беспокойства: не сделал ли он грубой ошибки, не испортил ли всего?
«Аристофан». На этот сюжет он набрел, перечитывая в «Легендах Веков» отдел «Идиллий». Весь Гюго был у него тут, на третьей полке главного книжного шкафа, того, что с витыми колонками. Все тома старика Гюго, большого формата, в переплетах.
Двадцать раз перечитывал он это стихотворение, строку за строкой:
«Проходят девушки под сенью ив плакучих….Они несут свои амфоры на плечах,Но вот стоит Менальх — и, замедляя шаг,Они торопятся сказать: привет Менальху!..»
Когда он сомневался в смысле какого-нибудь слова, то искал его в своем двухтомном словаре Лашатра. Маляр немного робел перед великим поэтом. Но Гюго, такой дерзкий в обращении с императорами, клал ему руку на плечо, глядел на него сквозь свои, тоже складчатые веки и словно говорил ему голосом, позолоченным от долгого солнца смерти: «Мужайся, товарищ!»
Миро опустил голову:
— Послушай, Феликс, я не хочу с тобой спорить. Если ты думаешь, что принадлежишь к призванным составить себе состояние, то не ждешь, разумеется, совета от такого человека, как я… Я не возражаю… под условием, что ты не сунешься в какое-нибудь грязное дело… Скажи своему знакомому, не знаю, как его зовут, чтобы он пришел со мной поговорить.
— О, да ведь это не такой человек, чтобы из-за меня терять время. Он рассердится. Если ты думаешь, что я тебе басни рассказываю, то лучше бы ты к нему пошел.
В этот миг позвонили.
— Вот и г-н Рокэн. Живо, открой дверь. Кофейник на плите?
— Да… дядя, можно мне уйти сейчас, раз ты будешь сидеть со своим гостем?
— Уйти?
— Да, пройтись с товарищем. Мне ведь еще рано спать. А где мне быть, пока вы разговариваете?… Разве что с вами тут остаться?
Присутствие этого мальчишки испортило бы Миро все удовольствие, которого он ждал от вечера со старым приятелем, и он поспешил сказать:
— Ступай гулять, ступай. Но раз ты такой честолюбивый, постарайся поменьше водиться с хулиганами.
* * *— Ты чувствуешь себя хорошо?
— Да, племянник меня сердит немного. Гоняет лодры в мастерской, как уже гонял лодыря в школе. А теперь хочет место менять. Какой-то господин — делец, что ли, — предложил ему якобы положение с будущим… Вздор! Но послушал бы ты рассуждения этого парня. Он сказал мне, что не хочет дожить до возраста Пекле, — ты знаешь Пекле? — и зарабатывать не больше его.
— До того времени, когда племянник твой будет в возрасте Пекле, положение трудящихся может улучшиться.
— Это его не интересует. Он не хочет плесневеть в положении трудящегося. Он еще не знает, что такое общественные классы, но уже собирается переменить класс. У некоторых субъектов это словно инстинкт. Чуть только они постигают, что такое настоящий труд, он становится им противен. Они думают: «Есть, должно быть, какая-нибудь другая штука». Разумеется, многие из них остаются на полудороге. Но так или иначе, ждет ли их удача или не ждет, они призваны быть эксплуататорами. И это, понимаешь ли, даже не зависит от воспитания. Этот малый живет у меня недолго. Но его покойные родители были людьми наших взглядов. Будь он моим сыном, это бы меня еще гораздо больше сердило. Останься он в лицее Кольбера, перейдя он затем в высшее учебное заведение и сделайся, скажем, инженером, — ну, это другое дело. Ты мне скажешь, что это тоже способ переменить класс. Но покуда существуют классы, это единственный приличный способ их менять. Помимо того, инженеров заставляют здорово пыхтеть и для начала не очень-то балуют жалованьем. Не знаю, знаком ли тебе Босир, контролер газовых установок, тот, что живет на улице Мирра. Сын его, окончив Центральное училище, смог устроиться только на фабрике кастрюль. Ему платят сто сорок франков в месяц. Это было для меня неожиданностью.
— Тем лучше.
— А я не нахожу… Я вижу, что кофе у тебя не горячее. Я поручил его попечению Феликса. Но ему на это так же чихать, как на все остальное. Дай-ка, я тебе его разогрею.
— Нет, нет. Оно для меня достаточно горячо.
— Или налей в него сразу вишневки. Это не помешает тебе пить вишневку отдельно. Ее выписывает с родины эльзасец, что торгует на улице Пуассонье… Да, так я говорю, что не нахожу этого, потому что его родители приносили жертвы, и после стольких лет учения это не деньги.
— А я говорю, тем лучше, оттого что этим наполовину решается вопрос революции.
— Не понимаю.
— Конечно. Кроме тебя немало есть товарищей, не отдающих себе отчета в значении кадров. Они думают, что синдикаты смогут сразу заменить собою капиталистические организации и все пойдет гладко… Нет, без технических кадров ничего не сделаешь. А чем больше будет на плохом жаловании, недовольных инженеров и прочих, тем они ближе будут к нам. Если капитализм отбросит их в ряды пролетариата, хотя бы некоторую их часть, нам больше никто не понадобится. Сила буржуазии не столько даже в ее капиталах, сколько в том, что самые образованные и дельные люди по необходимости становятся буржуа, пусть бы даже они вышли из народа.
— Это возможно. Но не думаешь ли ты, что вышедшие из народа остаются в той или иной мере на нашей стороне?
