Кодзиро Сэридзава - Умереть в Париже. Избранные произведения
…М. разъяснила старцу своё положение. Раньше её печалило, что она была вынуждена отказать тебе, подчинившись родительской воле, теперь же она страдала оттого, что обманывает тебя… Тогда старец, чтобы облегчить её душевные терзания, оболгал тебя, сказав, что ты уже стал приёмным сыном и что, мол, если она выйдет замуж за того человека, она тем самым поможет и тебе. М. внимательно посмотрела на старца, но в глазах её стояли слёзы, и больше о тебе она не спрашивала… Только попросила старца встретиться с её берлинским знакомым. Старец, дав согласие, рассказал о нём родителям, посоветовав им поспешить со свадьбой…
Я выслушал рассказ К., пребывая в каком-то отупении. Слишком много бед на меня свалилось одновременно, ведь только несколько дней назад у меня состоялся разговор о переводе в Акиту… Мне казалось, что я вижу дурной сон. Моё молчание приободрило К., и он продолжал свой рассказ с самодовольной развязностью:
— …Он — сын генерал-лейтенанта и приехал в Германию для изучения медицины. Они с М. оказались на одном пароходе. Он специально съездил в Лондон, чтобы повидаться со старцем. У них состоялся долгий разговор, в результате которого старец пришёл к выводу, что это человек основательный и несомненно будет с радостью принят родителями М., а потому просил его позаботиться о её будущем. Вернувшись в Японию, старец сразу же известил обо всём чету С. Его известие было и в самом деле воспринято с большой радостью, поэтому он лично нанёс визит и генерал-лейтенанту, взяв на себя труд быть ходатаем за молодых людей… М. тоже собирается вернуться в Японию следующей весной, чтобы полностью посвятить себя новой семье…
Под влиянием алкоголя К. никак не мог остановиться. Наконец он подытожил, что встретился со мной по просьбе старца, с тем чтобы убедить меня ради блага М. отказаться от притязаний на неё. К. вернулся в Нумадзу ночным девятичасовым поездом, а я, оставшись один, припоминая все подробности рассказа К., старался понять, что в нём правда.
Вот уже почти полгода, как письма от М. стали приходить всё реже и реже, а два последних месяца их не было вовсе. Но, поскольку она написала мне, что хочет уехать из Берлина и поучиться какое-то время в Англии или во Франции, я особо не волновался. После того как по случаю землетрясения в Японию вернулся её младший брат, М., судя по её письмам, наконец могла свободно путешествовать и выбирать место учёбы по своему усмотрению. Вероятно, думал я, она где-то путешествует, и, не получая писем, был спокоен относительно её чувств ко мне.
И однако в глубине души я догадывался, что рассказ К. правдив. Я представлял это таким образом: приближался срок возвращения М. в Японию, её родители обратились к уважаемому старцу и попросили его поехать в Лондон и уговорить их дочь отречься от меня. Возможно, они даже поручили старцу сосватать М. в качестве жениха этого врача, сына генерал-лейтенанта…
Ещё мне было известно, что отец советовал брату М. стать врачом, когда тот окончил среднюю школу. Поскольку в руководстве завода нужен был человек с медицинским образованием, он мечтал, чтобы кто-нибудь из его детей пошёл по этой части, и, как говорили, очень горевал, что сын не согласился. Может быть, именно поэтому М., желая во всём быть покорной родительской воле, познакомилась при посредничестве старца с сыном генерал-лейтенанта, изучающим медицину? Или, живя одна, далеко от дома, в Европе, естественным образом сблизилась с этим человеком, своим соплеменником, наконец, захотела выйти за него замуж…
Запутавшись в догадках и домыслах, я глубокой ночью стал перечитывать письма М., все подряд, надеясь проникнуть в её мысли. Среди груды писем только одно смогло дать мне хоть какую-то путеводную нить. Но оно было написано полгода назад, когда М. ещё вполне безмятежно жила в Берлине.
"Сегодня вечером, гуляя, забрела в Грюневальдский лес. Большие хлопья снега, кружась, падали и тотчас таяли. Прошло уже часа полтора после захода солнца, но не слишком холодный воздух приятно ласкал щёки. Я была вместе с одним человеком, изучающим медицину, с которым познакомилась на пароходе. Очень интересно оказалось беседовать с тем, кто имеет отношение к медицине, совершенно чуждой мне области. Он не слишком глубокого ума, но я с симпатией отношусь к людям с прямым характером, ненавидящим двусмысленности и не терпящим ни малейшей несправедливости. Здесь приходится иметь дело с людьми всякого рода, но у меня нет желания водиться с пронырами и оппортунистами.
Сегодня первое февраля — памятный день! Помнишь, что было в этот день два года назад? Я тогда под твоим водительством посетила юбилей лицея. Это единственная моя проделка, которую я утаила от отца. Могу ли я надеяться, что наступит день, когда отец меня поймёт? Вот что меня волнует. Поистине проблема отцов и детей! Мне не хочется огорчать отца, и я, конечно, желала бы, чтобы моя радость стала его радостью. Разве могу я достичь душевного счастья, восстав против его воли? Тем не менее я честно прилагаю все силы, чтобы отец мог меня понять. Рассказывать ему обо всём пока ещё рано. Если я сейчас хоть заикнусь, отец рассердится и перестанет мне помогать. Будь я в Японии, даже если бы меня выгнали из дому, я бы как-нибудь смогла себя содержать, но при нынешних условиях в Германии, брошенная на произвол судьбы, я не буду иметь никаких средств к существованию. Стыжусь назвать это разумным выбором, но ведь сейчас нет необходимости торопиться с объявлением. И всё же рано или поздно придётся столкнуться с этой проблемой. И сейчас моя задача — закалить себя так, чтобы при случае не проявить слабость и не дать себя сломить.
Вкладываю в письмо первоцвет. Я приглядела его у цветочника, возвращаясь с прогулки. Такой же жёлтый, как наш ослинник, это растение из рода примул. Вместе с подснежником он украшает в Германии луга, возвещая о приходе весны. У него мягкий, сладковатый запах. Когда он появляется у цветочников, все оживляются, видя, что весна уже близко.
Завтра вечером иду смотреть "Старый Гейдельберг"[66]. В Японии эта пьеса шла с Окадой Ёсико[67], и у нас в колледже многие были в восторге. Мне тоже хотелось посмотреть, но не настолько, чтобы идти тайком от отца. И вот теперь увижу в самом Берлине! Интересно, с какими чувствами буду смотреть сцены, в которых веселятся переполненные жизнью студенты былых времён, столь не похожие на нынешних, бледных, истощённых из-за хронического недоедания… Пьеса идёт четыре недели подряд, говорят, её уже экранизировали, но она по-прежнему вызывает всеобщий интерес".
(Готовясь писать, я отыскал это письмо. Оно написано на почтовой бумаге чётким, точно мужским почерком, к последнему листку, как в гербарии, прикреплён цветок, похожий на примулу. Стебель совсем сломался и раскрошился, окрасив всё вокруг в коричневый цвет, пять маленьких цветочков также полиняли, два стали бледно-жёлтыми, три — тёмно-лиловыми. Вот так и наша молодость…)
Ни в одном из других писем М. ни разу не упомянут этот "человек, изучающий медицину". А из того, что, упомянув о нём, она сразу перешла на свои трудные отношения с отцом, я интуицией влюблённого без колебаний заключил, что врач, о котором рассказывал К., и этот человек — одно лицо. Нет смысла описывать здесь мои страдания в ту минуту. Я не знал, куда деться от отчаяния и тоски. Расскажу о том, что произошло через несколько дней. Из своей усадьбы в Нумадзу приехал И., и в тот же вечер, угощая меня вином, он сказал с притворной небрежностью:
— Говорят, твоя М. в Лондоне помолвлена.
Я никому не рассказывал о моём разговоре с К., поэтому от слов И. у меня стеснило грудь. Продолжая держать стопку, я некоторое время смотрел на него. Чтобы хоть как-то разрядить мучительную ситуацию, он засмеялся:
— Ты в Нумадзу знаменитость… Наверно, мне рассказали об этом, чтобы я передал тебе.
Но, удивившись выражению моего лица, осёкся и принял серьёзный тон:
— Войди в положение М. Не могла же она пойти против воли родителей… И потом, молодая девушка, одна за границей — разумеется, ей хотелось, чтобы поблизости был кто-нибудь, на кого она могла опереться. Думаю, она достойна сочувствия. Я тоже, когда был молод, жил один в Ханькоу и Лондоне, и, надо сказать, мне было очень тоскливо. Тем более девушке… Ты должен постараться побыстрее забыть о ней, как будто вас ничто не связывало.
Я не замечал, что у меня по щекам текут слёзы. Я понял, что, если слухи дошли уже до ушей И., невозможно сомневаться в том, что всё сказанное К. истинная правда. Но и слова И. о сочувствии разрывали мою грудь. В тот вечер я много пил, но не пьянел. Я всё ещё продолжал сожалеть о М., уговаривал себя, что нужно ей верить, что до тех пор, пока она не вернулась на родину, ещё ничего не решено.
Это несчастье обрушилось на меня через пару дней после разговора о моём переводе на службу в департамент лесного хозяйства в Аките, что несколько смягчило удар. Хорошо, думал я, раз так, поеду в Акиту, докажу сам себе, что жизненным невзгодам меня не сломить! В то же время я желал погрести под снегом своё израненное сердце…
