Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Гвидо все еще не находил себе покоя:
— Я что, ослышался тогда или ты и вправду пишешь какой-то девушке?
— Пишу.
— И даже не подозреваешь, что письма к бабам — проявление своенравия? А как ты думаешь уладить это дело с Богом?
Станислаус почувствовал себя сильным. Сил ему придала книга, лежавшая на его одеяле.
— Ничего, с Господом Богом мы хоть и с трудом, но столкуемся.
Глаза Гвидо сделались очень-очень печальными. Заблудившаяся бабочка вилась вокруг электрической лампочки. Гвидо запустил в нее своим колпаком и сказал:
— Я пригласил в свою комнату грешника. И еще вопрос, простит ли мне это Господь.
Станислаус ответил уверенно и по-мужски:
— Можно и с Богом побороться, если хочешь получить то, что тебе причитается.
Гвидо вскочил с постели:
— Я этого не перенесу. У меня от этого словно душевный ревматизм начинается.
Он сорвал с себя рубашку, упал на колени и начал ревностно молиться:
— Отец небесный! Ты испытываешь меня. Не дай мне ослабеть, не дай сбиться с пути истинного, ибо Ты видишь, любовь к людям одолевает меня!
Станислаус не все разобрал из того, что бормотал Гвидо. И к чему эта нагота? Неужто Бог не в состоянии разглядеть грешника сквозь обычную бумазейную рубаху? Гвидо возвел глаза к потолку и покосился на Станислауса. О, этот человек — мастер двойного взгляда! Надо же, он опять вскочил и бросился к своему соседу. Он сорвал со Станислауса одеяло:
— Молись! Молись со мной вместе, одному мне это не удастся! Искушение велико, человек мал!
Не успел еще Станислаус отложить свою книгу, как Гвидо и с него стащил рубашку. Столь преуспевший в изучении любви студент вскочил с постели и бухнулся на колени.
— Молись! — приказал Гвидо. — Моли Его, ведь это ты совращаешь меня на эту сумасшедшую любовь! — И он на коленях подвинулся ближе к Станислаусу. — Нет, нет, нет! Ты должен приблизиться к Нему с молитвой! Пока еще наши голоса достигают Его по отдельности!
Станислаусу стало противно. Он ощущал спиной волосатую грудь Гвидо. До чего же он отвратителен, этот неистовый раб Божий!
— Мы должны быть едины! Мы должны! Должны!
Спятил Гвидо, что ли? Станислаус вскочил, оттолкнул это стонущее чудовище и кинулся к двери, она оказалась заперта. А ключ был у Гвидо. Что этому ханже вздумалось? Станислаус бросился к окну, Гвидо его опередил. Так вот какую кару измыслил Господь для Станислауса! Он должен выдержать бой и с Гвидо, и с Богом одновременно. Он опять подскочил к двери и босой ногой саданул в нижнюю филенку. Шум, щепки — и дыра! Станислаус сумел ускользнуть!
Вот вам и книги о любви! Ни слова в них не говорилось о той гнусности, с которой подступался к нему Гвидо. Ах этот Гвидо! Наутро он не встал с постели и сказался хозяину больным. Станислаус купил себе рюкзак для белья и чемоданчик для книг.
— Ты заранее не предупредил, что уходишь. И уходишь ты, даже спасибо не сказавши. И потому я вынужден удержать причитающееся тебе недельное жалованье в возмещение ущерба, — сказал хозяин.
— Да удерживайте!
О эта золотозубая пасть!
— От тебя что, Гвидо чего-нибудь хотел?
— Он скотина!
— Я должен был тебе сказать — он сидел в тюрьме. А ты что, врезал ему под горячую руку? От этого-то он и заболел?
— Он свинья! — Станислаус утер глаза полой пиджака.
— Свинья, да, но зато постоянная и дешевая.
Станислаус собирал вещи в страшной спешке. Подаренные Гвидо туфли и рубашку он оставил на своей постели. Гвидо притворился спящим. Он лежал, повернувшись к стене. Из-под одеяла торчал его голый зад.
Внизу Станислауса перехватил хозяин:
— С продуктами на дорогу ничего не выйдет. А ты не спросишь, что теперь со мной будет?
Станислаус не подал руки золотозубому. Он вообразил себе, как поступил бы на его месте барон Альфонс: поклон, приветливая улыбка и — счастливо оставаться?
— Слушай, дружище! — Хозяин схватил Станислауса. — Если я не ошибаюсь, ты в приступе ярости сломал дверь. Три марки за починку, иначе я натравлю на тебя полицию!
И Станислаус позволил ему отнять у него деньги, отложенные на дорогу.
29
Станислаус видит бабочку в человеческом облике и попирает ногами дух смирения.
Счастье — оно как птица иволга. Человек вслушивается в ее сладостное пение, похожее на звуки флейты, но потом он хочет видеть и того, кто поет. Он встает на цыпочки, затаив дыхание, и приглядывается, но глаза его не находят в гуще ветвей чудную птицу.
А в другой раз человек оказывается там же, но без любопытства и страсти, и на нижней ветке сидит себе и чистит перышки птица иволга. Неужто это она, сладостная флейтистка? Сидит на ветке и ведет себя как все другие птицы.
Станислаус не торопился. Ответ от Марлен так и не пришел. В последнем письме, в этом вестнике желания, он послал ей и свой прощальный привет. Он перестал уже с болью и всерьез ждать ответа. Теперь в нем даже взыграла легкая гордость. Разве такой человек, как, например, барон Альфонс, стал бы из-за любви терять сон, разве позволил бы блохам беспокойства кусать себя целые дни?
Юный странник вытащил из кармана рюкзака свою трубку и закурил. С курением дело более или менее шло на лад. Только не надо набивать трубку плотно и доверху. Облачка табачного дыма плыли над травой в придорожной канаве, они сливались воедино и потом, растрепавшись, напоминали цветочные метелки. Веял легкий ветерок.
Станислаус забыл духоту пекарни. Тошнота прошла. Взмывали в небо и пели жаворонки. Нежно шелестела листва на деревьях. Великая музыка мира коснулась ушей странника:
Шум великий, ты снова звучишь во мне.Я же музыку слушать хочу в тишине…
Он писал это на обратной стороне книжки «Искусство счастливой любви».
Казалось, Господь неслышно обходит свои заоблачные владения. А странник утратил почтение к этому мужчине на небесах. Всевышний приобрел в его глазах даже какой-то оттенок смехотворности, особенно когда он вспоминал свою прежнюю хозяйку, ту, что показным благочестием прикрывала свое злоязычие. Но он вспоминал и отца Марлен, который свои семейные заботы сваливал на господа Бога, думал он и о храме, для которого Бог был лишь тонким деловым прикрытием, думал и о Гвидо, рядившем в божьи одежды свои вожделения. Что же это за Бог, который позволяет так с собой обходиться? Что это за Бог, который спокойно взирает на людское лицемерие, а истинно любящих разводит так далеко в разные стороны?
И взошло солнце. Стали густыми тени. Станислаус шел дальше. Ему хотелось несколько дней прожить радостно, беспечно, как в детстве, среди цветов и деревьев, среди бабочек и кузнечиков, как бы между полной бодростью и усталостью.
Еще издалека он увидал в придорожной канаве что-то пестрое. Он подошел ближе — это было цветастое платье и голубая косынка. А под косынкой — задорное девичье личико. Из-под края косынки шаловливо хихикали каштановые кудряшки, они говорили о многом… Девушка сгоняла с голых ног назойливых слепней. На ее обрызганном веснушками лице не было ни отвращения, ни любопытства.
Станислаус сдвинул трубку барона Альфонса в угол рта и попробовал улыбнуться. Чуть поодаль щипали траву козы, и в воздухе громко звучало их сухое меканье. Странник обдумывал, как бы ему обратиться к лежащей девушке, но чем ближе он подходил к ней, тем меньше у него оставалось храбрости. Он так закусил чубук трубки, что ее головка оказалась на уровне его правого глаза, но тут он чуть было не прошел мимо девушки. Пастушка приподнялась:
— Который час?
Он вздрогнул, как пугливый зайчонок. Хотел уже признаться, что у него нет часов, но тут ему вспомнились повадки барона Альфонса. Он вытащил подаренную ему к конфирмации часовую цепочку, прикрыв рукою до блеска отполированную железную гайку, глянул на ее нарезное отверстие и сказал:
— Около семи!
Девушка засмеялась. Веснушки, казалось, запрыгали у нее на носу.
— А может, и шесть, — сказал Станислаус. — Когда идешь вот так, забываешь заводить часы.
Девушка все смеялась и смеялась.
— Идешь вот так и играешь с гайкой.
Пойманный с поличным Станислаус напустил на себя важность, перещеголяв даже свой образец, барона Альфонса.
— Вы лежите здесь, вся в цветах, как само лето, и смеетесь как солнце собственной персоной.
От удовольствия девушка всплеснула руками:
— Боже ж мой!
Станислаус топтался в дорожной пыли:
— Я заткну вам рот нежным поцелуем!
Сказав это, он покраснел. Теперь можно выяснить, чего стоит вся его наука! Он произнес заученную наизусть фразу из книжки. Чего-то наука все же стоила: девушка покатилась со смеху, потом вскочила и бросилась бежать с криком:
— Догони, не пожалеешь!
