Разипурам Нарайан - Мой дядя

— В двадцать восемь или в сорок восемь, мне все едино, — говорила тетя. — Десять тысяч рупий выкинуть на ветер, это же безумие! — возмущалась она не на шутку. Дядя, не любивший ссор, покорно ее выслушивал, и ее слова, видимо, возымели действие.

По дороге я приставал к дяде с вопросами. Это было удобное время, чтобы разрешить мои сомнения и узнать кое-что новое. Я спросил:

— Почему тетя не любит, когда играют в карты? К нам приходит столько хороших людей, это так интересно.

Он отвечал:

— Это очень дорого обходится, мой мальчик. Многие потеряли на этом все свое состояние и стали нищими. Ты разве не знаешь, как Нала потерял свое царство? — И он стал мне рассказывать древнее предание о Нале. Мчались мимо велосипедисты, стадо возвращалось с заречного пастбища, стайки очень маленьких мальчиков выбегали из дверей городской начальной школы, палило солнце. Но дядя ничего не замечал. Ухватив меня за запястье, чтобы я не угодил под колеса или на рога корове, он повествовал о судьбе несчастного Налы. Проходя мимо своей школы, я спрятался за его широкую спину. Я сбежал с трех уроков и боялся попасться на глаза учителям или товарищам. Из окон школы доносились их голоса. Сейчас, в 3.30, прозвенит звонок на перемену, и мальчики выскочат во двор — попить у колонки, или помочиться на улицу, или потолкаться возле продавца земляных орешков у школьных ворот. Возможно, директор уже рыщет поблизости, подстерегая озорников. Если меня увидят — я пропал. К тому же при виде школы у дяди могут возникнуть всякие нежелательные мысли — вдруг ему придет в голову зайти поговорить с моим учителем? Чтобы отвлечь его, я вдруг спросил:

— Как же Нала потерял царство?

Перед тем как ответить, он прислушался и спросил:

— Это в твоей школе так шумят? Что это они раскричались! Хорошо, что мы живем не рядом со школой. — Я пустился вперед чуть не рысью, надеясь увлечь его за собой. Но он сказал: — И куда ты несешься? Пять лет назад я бы тебя за это выдрал, а теперь вот нарочно пойду медленно. — Я остановился, поджидая его. Опасную зону мы миновали — школа осталась позади.

Когда мы двинулись дальше, я спросил самым невинным тоном:

— А в какую игру играл Нала? В карты?

— О нет, — отвечал дядя. — Играл бы, наверно, если бы в то время карты были изобретены. А он играл в кости. — Объяснив мне, что это за игра, он продолжал свой рассказ: — Играл он со своим братом, но злые боги вселились в кости и отвратили от него удачу. Он проиграл свое царство и все, что имел, кроме жены, и пришлось ему уйти из столицы нищим, в одной набедренной повязке.

Мы свернули вправо на улицу Кабира, которая и вывела нас на Базарную улицу. Здесь было не очень людно, потому что в средних школах еще шли занятия. У фонтана стояли неподвижно как статуи несколько ослов. Я представил себе, как школьники выбегут на улицу, начнут кричать и пугать ослов и те бросятся врассыпную. Бездомные собаки, дремлющие у обочин, погонятся за ослами, и начнется потеха. Я пожалел, что не увижу этой картины, и сказал:

— Надо нам было выйти из дому попозже.

— Почему? — спросил дядя. — Зря, наверно, пропустил уроки?

— Да нет, — выпалил я, — просто мы бы увидели, как ослы будут прыгать.

Но и без этого зрелища Базарная улица привела меня в восторг, столько здесь было движения, сутолоки, жизни. Продавец сладостей громко предлагал свой товар, позванивая в колокольчик. Этот человек часто приходил к воротам нашей школы и отщипывал мальчикам кусочки от розовой липкой тянучки, намотанной на бамбуковую палку. У меня слюнки потекли, на него глядя, и я заныл:

— Дядя, купи мне тянучки, ну пожалуйста!

Он сразу посуровел и сказал:

— Нет-нет, такие вещи есть опасно, можно подцепить холеру.

Я сказал с вызовом:

— Еще чего. Он каждый день приходит к нам в школу, и все мальчики покупают у него сласти, и учитель рисования тоже, и никто еще не заболел холерой.

Но дядя только ответил:

— Подожди, я угощу тебя кое-чем повкуснее, — и, дойдя до одной лавки, сказал: — Это лавка Джагана. Здесь покупать безопасно. Он готовит товар на чистом топленом масле. — Дядя остановился у богатейшей выставки сластей и накупил мне целый кулек.

Я тут же открыл его, спросил из вежливости: — Дядя, а ты не хочешь? — и, когда он покачал головой, съел все без остатка. Потом сложил кулек, подбросил его высоко в воздух и смотрел, как он плавно опускается на мостовую, пока дядя не потянул меня за рукав со словами:

— Шагай, шагай, да смотри под ноги.

Рамочника звали Джайрадж. Его вывеска «Фотографы и рамочники» красовалась на ограде рынка с наружной стороны. Почему он решил так пышно заявлять о себе во множественном числе — неизвестно, поскольку внутри, на хозяйском месте, никто никогда не видел никого, кроме самого Джайраджа. Правда, на длинной скамье, приставленной концом к его порогу, всегда хватало друзей, доброжелателей, заказчиков и просто охотников послушать, как Джайрадж целыми днями излагает свои политические и философские взгляды. Когда мы подошли, он жестом пригласил нас сесть на скамью, а сам продолжал легонько прибивать молоточком кусок картона к задней стороне рамки. Потом вдруг поднял голову и обратился к дяде:

— А-а, доктор, давненько я вас не видел.

Меня удивило, почему он назвал дядю доктором, и я тут же спросил:

— Дядя, ты разве доктор? — Он только взъерошил мне волосы и ничего не ответил.

Джайрадж посмотрел на меня и спросил:

— А этот молодой человек с вами? Кто такой?

Дядя ответил просто:

— Это мой мальчик. Он с нами живет.

— Ах, ну конечно, знаю, понятно, да как же он вырос!

Дядя как будто немного смутился и переменил тему. Он протянул Джайраджу фотографию и сказал наигранно-бодрым тоном:

— Вот, нам нужно вставить в рамку снимок этого молодого человека. Возьметесь?

— Разумеется, почтеннейший, для вас — что угодно. — Он поглядел на снимок с отвращением. Я уж подумал, что сейчас он выкинет его в сточную канаву, проходившую под крыльцом его мастерской. Он наморщил лоб, поджал губы, поморгал, ткнул в карточку пальцем, сокрушенно покачал головой и сказал: — Вот как нынче надувают школьников. Недопроявят и передержат либо недодержат и перепроявят. Вот как они работают.

Дядя еще подлил масла в огонь, сказал:

— Хоть бы на картон наклеил, а ведь взял две рупии!

Джайрадж отложил фотографию в сторону.

— Ну, паспарту и рамка — это уж мое дело. По мне, хоть ослиный зад сфотографируйте, я и его окантую.

Пока он переводил дыхание, дядя хотел что-то сказать, но не успел — Джайрадж заговорил снова:

— Вот я здесь сижу в самом сердце города, готовый услужить здешним людям. Так почему они идут не ко мне, а к каким-то пачкунам? Я служу человечеству двадцать четыре часа в сутки. Я даже ночую здесь, когда есть работа, и никакой закон о рабочем дне меня не касается. Я не получаю ни сверхурочных, ни премий, служение человечеству — вот в чем моя награда. — Он указал на свой фотографический аппарат под черным покрывалом, стоявший в углу на треноге. — Вот он, всегда в готовности. Если ко мне обращаются, я отзываюсь немедленно, что бы ни просили сфотографировать. Свадьба, мертвое тело, проститутка, министр, кошка на стене — для меня все едино. Мое дело — снимать, и скажу вам прямо — цены у меня более чем сходные. Я признаю только отменную работу. Я снимал Махатму Ганди, когда он был здесь. Меня вызывали в Мадрас к каждому приезду Неру. Доктор Радхакришнан, Тагор, Бирла — я мог бы составить длинный список лиц, которые остались довольны моей работой и сами предложили дать о ней хвалебный отзыв. Я храню эта отзывы дома, в сейфе. Если хотите посетить мое скромное жилище и почитать их — милости прошу, в любое время. Пусть пропадет все мое золото, не жалко, но только не отзывы, написанные блистательными сынами нашей родины. Я накажу своим детям и внукам хранить их, и когда-нибудь они скажут: «Мы из рода, что служил блистательным сынам Матери-Индии, и вот тому свидетельства».

Пока длился этот монолог, руки его заканчивали работу над свадебной группой — разглаживали картон и снимали последние капельки клея. Сидел он на корточках на полу, у низенького рабочего столика. Держа фотографию в вытянутой руке, он сказал:

— Дело, конечно, не мое, но столько людей совершает эту глупость каждую неделю, и правительство хоть бы что, а все кричат о перенаселении, так неужели нельзя хоть на десять лет запретить все браки? — Он завернул готовый заказ в старую газету, обвязал бечевкой и поставил к стене. Наступила наша очередь. Он взял мой снимок, опять рассмотрел его и заметил: — Надо же, пятьдесят голов вместить в размер открытки. Правда, человечки они маленькие, но все же… тут без лупы и не разберешь, где кто. — А потом спросил дядю: — Выбирать цвет для паспарту и рамку ры предоставляете мне или у вас есть какие-нибудь пожелания?