Мигель Астуриас - Ураган
Вода, звонко щебеча, бежала по новым поливным землям, лежащим среди лесов, поддерживающих влажность почвы. Земля, на которой росли бананы, дышала влажным зноем побережья, и это мокрое дыхание давало жизнь тысячам растений, мгновенно расцветавшим из семени. Деревья целыми рощами, зелеными озерами испещряли все пространство до бескрайнего моря. Бананы росли рядами, и рядов этих было повсюду превеликое множество. Куда ни взгляни, до горизонта тянулись бананы, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ряды были такие ровные, стволы — такие схожие, что казалось, это одно и то же дерево, того же размера, почти той же окраски, с тем же недолгим и вечным цветением, повторенное множество раз. Темные стволы отливали металлическим блеском, веера ветвей смыкались в арки, и в зеленой, растительной полумгле не видно было, как наливаются гроздья изумрудов.
— Этой земле только людей глотать… — заметил Аделаидо, и не лгал — он сам того навидался, он ведь прибыл, когда здесь ничего еще не было. «Глотает и будет глотать», — думал он, толкуя с десятниками о том, где им еще нанять рабочих, а то придется туго. В прошлом году так и вышло. Бананы зреют быстро, их надо срезать зелеными, иначе они погниют, а рук не хватает. Так и гибнут тысяча гроздьев, или две тысячи, или три, или пять, или десять… И убытки и прибыли считала на тысячи «Тропикаль платанера». Последним подошел к нему носатый Торрес. И все с тем же. Хоть умри, а рук не хватает. Не наберем рабочих — наплачемся. С теми, что есть, урожая не соберешь.
Десятники донимали надсмотрщиков, надсмотрщики — управляющих, управляющие — столичных чиновников, и все это вместе привело в движение тайные пружины телеграфа. Телеграфисты выстукивали ключом на крохотной машинке, и сквозь тропический лес, сквозь нестройный строй деревьев, жадно живущих и растущих, ибо они с рожденья причастны смерти, бежали слова призыва о помощи: «Людей не хватает…», «Людей…», «Людей не хватает…», «Людей…»
И шли поезда, груженные людьми. Люди ехали к морю, работать. Работать к морю. Кто не ехал, шел пешком, все туда же, к морю. Кто не шел, ехал к морю на грузовике. Семьи с собой не брали, чего ее таскать. Брали пончо да несколько монет на дорогу. Да мачете, на всякий случай. Да на всякий случай освященный кусочек распятия из Эскипулас[8], который болтался на безволосой груди юноши или на задубелой груди мужа, пока не превращался в пропотевший, никуда не годный комочек.
Когда поезд выблевывал их на ближайшей к плантации станции, они уже успевали порядком устать, но к месту шли как солдаты в пешем строю. Всегда найдутся бодрячки, которым не терпится шагать во главе колонны. Те, кто посмирней, следовали за ними. Самые ленивые плелись в хвосте. Как ни иди, придут все вместе, будто новобранцы. Только новобранцы идут в казармы невесело, а эти люди шли весело и браво: платили на плантациях вдвое больше, чем они смели мечтать. Поработаем месяц-другой, думали они, и поднаживемся, будет с чем домой вернуться. Жара мучила их. Тощая плоть уроженца гор томилась в припарках зноя. Люди начинали понемногу раздеваться, отклеивая одежду от липкого тела, словно она жгла их, и, падая духом, решали уйти, как только заработают хоть что-нибудь. Но оставались все, и всем приходилось притерпеться. Одни спали на ходу, другие вообще не спали, всем хотелось пить, всех мутило. А народ прибывал. Он прибывал, и его требовалось больше и больше. Что поделаешь, чтобы сажать деревья, тоже руки нужны. Только бы не начинались работы там, у Рио-Ондо! Нет, начались. Пришли землемеры в пробковых шлемах. Потом выжгли и вырубили лес. Вспахали землю. Посадили саженцы. Деревья проклюнулись из клейкой земли, стали расти, тянулись вверх, одни — быстрее, другие — медленнее, словно дети, у ног людей. Вода орошала ряды растений, кольями устремившихся к небу, и вместе с солнцем, луной и звездами обращала в золото плоды, ибо продавали их на вес золота.
Пеоны, десятники, надсмотрщики, управляющие были еще люди, можно сказать, а дальше, выше начиналось что-то слепое и безжалостное, превращавшее все в столбцы цифр с неумолимой и непреклонной точностью машины.
Один из винтиков этой машины, мистер Джон Пайл, знал, что он винтик, а машина — без сердца, и рассказывал об этом своей жене, Лиленд Фостер, которая приехала к нему погостить из далекой Дакоты. Наглядным пособием служил домик управляющего Лусеро, который работал тут давно, с основания плантации. Пайл показывал жене цветы в горшках, вьющиеся растения и клетку с попугаем, украшавшие дом. А перенеси их туда, к высшему начальству, к винтикам машины, — и цветы и попугай станут просто игрушками. Тут они живые, там будут искусственными.
— Мы не входим в чудесный мир цветов и птиц, говорил мистер Пайл, — и потому ощущаем, что жизнь наша здесь — искусственная, временная, как в интернате или в казарме. Мы не знаем, что нам делать после работы, после уроков, и обедаем мы, как солдаты, всегда с одними и теми же людьми. А этот народ, продолжал он, — живет истинной жизнью. Кто добрый — тот добрый, кто злой — тот злой. Мы же, Лиленд, ни злы, ни добры, мы просто машины.
Голубые глаза Джона Пайла поблескивали за толстыми, прозрачными стеклами очков. Он был доволен, что его жена видит воочию, насколько ниже те, кто, как он, служит могущественной Компании.
— Мы автоматы, — говорил он. — Нам не дано изведать вкус приключений. Для нас, мелких служащих, малейшее отступление от рутины означает позор или даже увольнение! А будь мы на самом верху, деньги мешали бы риску, без риска же нет приключений.
Он потирал руки, предвкушая реакцию жены. Но Лиленд возразила ему. Она считала, что крупное дело — приключение для многих людей.
— Верно! Верно! — подхватил он и запрыгал, как ребенок. — Но этих людей уже нет, они погибли вначале, их пожрала жара, сжевала жизнь. А на их место явились мы — ни добрые, ни злые, ни бодрые, ни мрачные, просто машины.
III
Было очень душно, и приходилось гулять, топтать башмаки. Прогулка помогала скоротать вечер. И устанешь, и пищу протрясешь, и поболтаешь, пока бродишь по заросшим травою лужайкам, среди ярко освещенных домов, где, словно в музыкальной шкатулке, играет вовсю неутомимое радио.
Супруги Пайл гуляли молча. Он был в ослепительно белой рубахе и в брюках из особой ткани, сквозь которую проходит воздух, освежая ноги; она — в белых туфельках и белом платье, а прическа у нее была как у той из ее бабушек, на которую она походила и которую писал в прошлом веке знаменитый голландский художник. Лиленд была красива.
Не она, не муж ее, а Карл Розе, давний служащий Компании, произнес эти верные слова, гуляя с супругами по палубе корабля, стоящего на якоре в темной ночи, под тропиком Рака. Говоря, он размахивал руками, и золотой пушок блестел в свете ламп.
Лиленд спотыкалась о тени декоративных деревьев, освещенных тем же светом, и ей казалось, что это ступеньки, хотя на самом деле все было гладко. Она заметила, как и прежде, что здесь, на плантации, жизнь и сейчас полна приключений.
Карл Розе, высокий и костлявый, выбил трубку о ладонь.
— Была тут жизнь, — сказал он, — было героическое время, да ушло. Теперь мы грубо и глупо доим природу и смотрим с презрением на земли, которым нет цены.
Мистер Пайл согласился с Карлом Розе: действительно, вначале, когда машины пришли в сельву, героика тут была. Однако он не считал, что теперь землю просто глупо и грубо доят.
Лиленд загорелась, похорошела и звонко и пылко поддержала Карла Розе: да, не просто грубо, не просто глупо, а совершенно, совершенно бестолково. Она разволновалась так по-женски, что дважды повторила это слово, но этим не кончила.
— У Компании столько денег, — продолжала она, столица рядом, земли — нетронутые, рабочие руки — даровые… Все могло быть тут иначе!
— Иначе и было тогда, в героическую пору! — воскликнул Карл Розе. Правда, старина? Одно дело вторгаться в неизведанное, брать у природы ее добро, другое — тянуть лямку, топтаться на месте, примирившись с глупой рутиной, и лишнего не ждать.
— И вот что плохо, вот что плохо, — говорила Лиленд, взяв мужа под руку. — Вы упустили время, и все упустили, ведь у предприятий, как у людей, бывает разный возраст. Риск — знак юности, а ваша Компания прожгла свою юность и сразу состарилась, одряхлела…
— Она же в тропиках! — возразил старина Джон.
— Дай мне договорить. Так вот, она прожгла молодость, состарилась… Она сейчас как дряхлый старик, который, покоя ради, знать не хочет ни тревог, ни забот.
— Я не совсем вас понимаю, — сказал Карл Розе, испуганно оборачиваясь, словно он ждал нападения. С ним это бывало с тех пор, как много лет назад он увидел на одной станции, что человеку выстрелили в спину. — Не совсем понимаю, но снова скажу, Лиленд, что мы тут зашли в тупик, и выхода из него нет.
— А потому что надо было создать в этом дивном месте содружество людей! Вот и героика. Создать содружество, а не распоряжаться сверху. Так мы и дошли до того, что, страшась смерти, боимся жить и прозябаем, словно трупы, в стеклянных колбах, в этих сетках металлических…
