Мигель де Унамуно - Мир среди войны
Образ дона Мануэля, исключительно самобытный и, пожалуй, самый эмблематичный из созданных Мигелем де Унамуно, лежит на пересечении множества образов мировой литературы и в то же время позволяет проникнуть во внутренний мир самого автора. Прочные нити связывают «Святого Мануэля» с другими произведениями Унамуно. Так, например, отдельные черты главного героя можно разглядеть в двух непохожих друг на друга фигурах священников, играющих эпизодические роли в «Мире среди войны».
В этом романе есть эпизод, когда Игнасио еще до начала войны приезжает из Бильбао погостить в село к родственникам и находит там людей, живущих вне истории, принадлежащих вечности; течение их жизни зависит не от политических треволнений, столь значимых в городе, а исключительно от природных условий – перемены погоды и плодородия почвы. (Не случайно, что Унамуно пишет о жизни крестьян, у которых гостит Игнасио, в настоящем времени – описывая то, что было, есть и будет, в отличие от войны, явившейся разрывом в цепи привычных событий.)
Воплощением и гарантом «мира», царящего в коллективном сознании народа, является сельский священник – плоть от плоти народа своего села и вместе с тем посредник между односельчанами и Богом, что достигается его приобщением к книжной премудрости. «Деревенский священник – это тот же хуторянин, младший сын, сменивший заступ на книгу, и, когда, понабравшись учености, он возвращается в родную деревню, старые приятели по играм почтительно снимают перед ним береты. Это – свой человек и в то же время – наместник Божий; сын народа – и пастырь душ; он вышел из их среды, и он же возвещает им вечную истину».
Такое же положение среди односельчан мог бы занять и герой «Святого Мануэля Доброго», с той разницей, что дон Мануэль – личность исключительная, и односельчане видят в нем больше, чем их представитель в отношениях с Богом: он сам для них святой и чудотворец. С другой стороны, неверующий дон Мануэль уже не может составлять единого целого со своим народом: если о священнике в «Мире среди войны» сказано, что он – ствол народного дерева, в нем содержатся все жизненные соки народа, то символом утраты священником веры выступает в «Святом Мануэле» сухое дерево, стоявшее на главной площади села; из него священник выстругал доски для своего гроба. (Образ сухого дерева как символа жизненного пути героя мог быть подсказан Унамуно описаниями старого дуба в «Войне и мире» Толстого; старый дуб из «Истории о доне Сандальо», безусловно, тоже «родом» из «Войны и мира».)
Другого священника, возникшего на страницах «Мира среди войны», сближают с Мануэлем Добрым мотивы личной исключительности, таинственности и неограниченной власти над людьми. Это священник из Эрниальде, легендарный командир отряда смельчаков; зовут его тоже дон Мануэль. Что творится у него в душе, никому не ведомо; офицеры и солдаты под его началом равны в своих правах, он – единоличный командир и враг всякой дисциплины, навязываемой высшими армейскими властями (мотив недоверия официальным властям связан также и с образом Мануэля Доброго). Когда Игнасио спрашивает, говорит ли Мануэль Сайта Крус в своих знаменитых речах о религии, его перебивает боец из отряда священника: «Дону Мануэлю Бог не нужен, ему война нужна».
Дон Мануэль из Эрниальде занят только войной и не представим вне войны; дон Мануэль из Вальверде-де-Лусерны любой ценой стремится сохранить мир в сердцах людей, его невозможно представить жестоким – и все-таки обе фигуры пользуются любовью и даже поклонением своего народа и действуют во имя него. Жестокий священник из «Мира среди войны» является одновременно и антагонистом, и предтечей Святого Мануэля Доброго.
Еще один образ, с которым генетически связан дон Мануэль, – это Великий инквизитор, герой легенды Ивана Карамазова. (Унамуно хорошо знал творчество Достоевского и написал о нем несколько эссе.) Два человека, облеченные властью Церкви, через всю свою жизнь проносят тайну, которая кажется невыносимой для любого человека в их положении: они не верят в учение Церкви, в жизнь вечную, не верят в Бога. Святой Мануэль Добрый назван мучеником; Инквизитор – «страдалец», «мучимый». Обоих тяготит этот обман, но они не отказываются от власти, которой наделяет их вера людей – в Бога и в них самих, – чтобы вести свою паству тем путем, который они считают наилучшим. Оба священника поступают так, ибо уверены, что обыкновенные люди не в силах вынести той правды, которую знают они, обоими движет любовь к людям.
Дон Мануэль признается Ласаро: «Я не мог бы противостоять искушениям пустыни. Не мог бы нести в одиночестве крест рождения». О каких искушениях пустыни идет речь? Может быть, это те же три вопроса, которыми «великий и умный дух» искушал в пустыне Христа? Искушения, которые были отвергнуты Христом, восприняты Церковью в лице Великого инквизитора, с той же неумолимостью по прошествии веков встают они и перед скромным деревенским священником. Избежать их не удается, даже оставшись в своей деревне, которая сама становится для отца Мануэля монастырем.
Для Анхелы Карбальино существуют «Христос всеземной и наш деревенский Христос» – дон Мануэль. Весь текст повести пронизан параллелями между Христом и отцом Мануэлем (притом что автор прямо указывает, что дон Мануэль не богоравен: он не может нести крест рождения и противостоять искушениям пустыни); вся видимая односельчанам жизнь священника строится как подражание Христу; первые главы повести написаны в традициях житийной литературы, так что дон Мануэль представлен читателю как святой деревни Вальверде-де-Лусерна. Но если применить к его подвижнической деятельности страшную и мудрую формулировку Великого инквизитора, то придется признать, что и власть дона Мануэля над своими прихожанами зиждется на тех же трех устоях: чуде, тайне и авторитете, хотя эти три категории получают в повести Унамуно иное наполнение, чем в легенде Достоевского.
Искать глубинную разницу между Инквизитором и доном Мануэлем нужно, наверное, в характере их зависимости от людей – от тех, кому они желают добра, кого признают слабее себя и в то же время счастливее.
В описании Великого инквизитора несколько раз повторяется мотив его отделейности от всех окружающих, отсутствия какого-то ни было контакта с людьми: помощники, рабы и стража следуют за ним «в известном расстоянии»; он останавливается перед толпой и наблюдает издали; толпа склоняется перед ним – высоким и прямым – до земли, как бы еще больше увеличивая дистанцию между Инквизитором и остальными людьми. Полное одиночество Великого инквизитора подчеркивает еще одна фраза (Инквизитор приходит в тюрьму): «Он один, дверь за ним тотчас же запирается».[11]
Совсем другого характера одиночество дона Мануэля. Великий инквизитор подобен столпнику в пустыне (образы пустыни и башни проходят через всю легенду Ивана Карамазова); церковный хор, который возглавлял дон Мануэль, – это единый голос, «вобравший все наши и возносившийся подобно горе, а вершиною горы, порой уходившей в самые облака, был голос дона Мануэля». В этой заоблачной выси священник, как и всякий, знающий тайну, одинок, но подняться туда он способен только в тесном соприкосновении с другими людьми, ради них и с их помощью. Одиночество не уводит его от людей, а, напротив, заставляет быть как можно ближе к ним, счастливым в своем неведении.
Внутренний мир дона Мануэля многослоен. Для него вера односельчан – иллюзия, но собственная потеря веры воспринимается священником как трагедия – именно потому, что в глубине его души жив идеалист, верящий «в воскресение плоти и жизнь вечную» если не для себя, то для своих прихожан. Герой Унамуно, утратив веру, продолжает страстно желать вечной жизни. Как пишет X. Фернандес Пелайо, «есть четыре возможности достичь бессмертия: биологическое отцовство, духовное отцовство, жизнь славы и вечная жизнь христианина. Дон Мануэль пытается осуществить три последние, сливаясь со своим народом и избирая для себя мораль активного смирения».[12] Именно внутренняя вера в чудесное дает дону Мануэлю возможность совершить чудо – «воскресить» Ласаро, наполнить его жизнь новым смыслом. Это событие – повторение новозаветного воскрешения Лазаря, но так же несомненна параллель с «обращением в донкихотство» Санчо Пансы. Санчо не равен дон Кихоту, также как Иисус Навин, не видевший Бога, не может быть равен Моисею; так и Ласаро скорее поверил в дона Мануэля, чем понял его. Отличие его веры от веры других жителей Вальверде-де-Лусерны в том, что для Ласаро священник раскрыл свой внутренний мир, точнее, ту его часть, которая была доступна молодому материалисту-богоборцу: признался в своем неверии.
«Интраисторическая» жизнь народа в «Святом Мануэле» чужда процессам развития – также как и в «Мире среди войны» (не случайно прогрессистские устремления Ласаро не находят отклика в сердцах его односельчан). К сохранению этого порядка вещей стремится дон Мануэль, но, возможно, не сам Унамуно, сделавший героем своего произведения человека, вся жизнь которого – беспрестанная война с самим собой. Эта борьба, пусть и за сохранение вечного мира, пусть никому не известная, – явление совершенно иного рода, чем неподвижное сновидение горы, озера, народа Вальверде-де-Лусерны.
