Жорж Роденбах - Призвание
В такие дни, точно для того, чтобы принести ей еще большую муку, слова Ганса не раз приходили ей на память, тревожили, беспокоили ее: "Я люблю Богоматерь в особенности потому, что она женщина". Разумеется, он говорил таким образом бессознательно, милый, наивный мальчик, который был украшен чистотою не только тела, но и духа! Но эти слова были важным признаком. Мысль о женщине уже проявлялась. Мальчик должен был страдать от подготовлявшейся возмужалости. Ужасный переходный возраст! Может быть, его набожные порывы, его преданность Богоматери, пламенные молитвы являлись только движением сердца и крови, желавших любить.
Г-жа Кадзан с ужасом думала о будущих днях. Ах, если бы Ганс мог не расти, оставаться наивным юношей! Каждый шаг, который он делал, удалял от нее сына. Между тем она столько мечтала, продолжала мечтать еще и теперь, что ее сын никогда ее не покинет! Из-за того, что она была вдова, одинока, и никого у нее не было, кроме него, она надеялась, что он навсегда останется с нею. Так хорошо смотреть, когда сын неразлучен с матерью! Такое трогательное впечатление производит чета из матери и сына, беспрестанно находящихся вместе, удовлетворяющихся обществом друг друга! Так приятно слышать, чтобы тебя называли, даже взрослого, даже старого: "мое дитя!" Иногда она делилась с ним этим проектом — не расставаться, всегда жить вместе, и Ганс с радостью соглашался.
"Потому, что она женщина", теперь эти слова дышали угрозою. Да, любовь к женщине была опасна, она могла создать препятствие, о которое сломалось бы ее дорогое желание. Печально сознавать матерям, что уже существует в ту минуту, когда они об этом думают, та женщина, которая из глубины вечности направляется к их сыну. Печально думать, что отныне они не будут самыми любимыми и что даже они не будут считаться самыми любящими. Другая женщина будет любить сильнее; другая будет любить лучше, потому что ее любовь отдается.
Г-жа Кадзан с беспокойством смотрела на это неизвестное будущее. Еще если б это была только одна женщина, чистая и добрая, которая разделит с ней судьбу Ганса. Но она знала всю опасность падения, к которому ведет беспорядочная и свободная жизнь мужчин, искушения со стороны женщин, — всех греховных женщин, которые, являясь точно врагами матерей, заставляют стираться их лица из зеркал сердца, где они отражаются.
Г-жа Кадзан дрожала за своего сына, который по своей нервной натуре и чувствительности тепличного цветка особенно подвержен опасности. К счастью, религия являлась средством предупреждения и отклонения. Мать Ганса радовалась, что в коллеже культивировали его набожность и что она сама алтарями в май месяц, девятидневными службами, зажженными свечами, молитвами по четкам и паломничеством развивала эту веру, которая охраняет его страхом ада. Таким образом, он будет предохранен против всякого дурного поведения и будущих сетей страсти.
Разве набожность не есть та же страсть, но более облагороженная, одухотворенная? Вся католическая литургия с ее обстановкой и аксессуарами, из которых каждый является гениальным символом, удовлетворяет всех, кого мучает не понятный конфликт между идеалом и чувственностью.
У органа есть свои объятья; ладан своими струйками заставляет думать об аромате волос, затем чудо любви совершается в самом причастии, которое начинается с поцелуя на устах, кажется давно желанным и, наконец, достигнутым обладанием, когда человек чувствует, что другое существо, именно Бог, вошло в него и живет там…
Г-жа Кадзан утешалась: какое счастье, что она воспитала своего сына в вере, возбудила его религиозное чувство! Она будет искать там и найдет средства против греха, искушения тела. Благодаря этой сильной вере она сможет защитить его от других женщин, сохранить его всегда возле себя, осуществить свой план… И без всякого эгоизма!
Разве он не испытывал в церкви почти физического опьянения, единственное наслаждение, за которым не следует печаль? И его страстная впечатлительность, его чувственное и нежное сердце найдут свое лучшее назначение, почти сверхъестественное в любви к Богу, в особенности любви к Богоматери, "потому что она женщина", да! Та женщина, которая, может быть, займет в его сердце место всех других, единственная, к которой мать не будет его ревновать.
Глава VI
Ганс очень вырос, прошел все классы коллежа, где он был примером и предметом гордости для всех, Его учителя ласково обращались с ним, хотели привлечь его на свою сторону. Драгоценное приобретение для ордена! Впрочем, разве Ганс не имел склонности к духовной жизни еще в пору своей ранней юности, при помощи своей исключительной набожности. Наверно, Бог милостиво даровал ему такое усердие только для того, чтобы показать, что он призывает его, желает его служения. Ганс верил этому, когда размышлял о своем будущем, когда его учителя во время частых бесед убеждали его усердно молиться, призывать Святого Духа, чтобы получить эту существенную и решительную милость в жизни: познать свое призвание.
Призвание! Вот главная идея всякого религиозного воспитания. Вне этого есть жизнь, где можно избрать себе карьеру… В призвании и жизнь и Бог. Выбор очень серьезный. В одном случае дело идет только о временном счастье. В другом случае замешано вечное спасение. Можно понять тревогу молодых верующих душ, когда священники коллежа, сестры в монастырях говорят учащимся, при окончании учения: "Берегитесь! Не спешите уходить! Подождите! Может быть, Бог вам сделал знак, которого вы не заметили. Бог собирает среди вас своих будущих слуг. Он собирает свою десятину среди детей, которые перед нами. Будьте осторожны! Это касается не столько Бога, сколько вас".
И это правда! Только те действительно несчастны, которые обманулись в своем призвании. Эти слова духовных уст могут быть применены к судьбам светских лиц. Призвание существует также и в их жизни: можно быть солдатом, моряком, художником, доктором, остаться девушкой или стать матерью. Врожденные вкусы! Непреодолимая склонность! Инстинкт, который страдал бы от того, если бы его отклонили с его пути, насильственно направили в противоположную сторону! Как надо жалеть смелого человека, привязанного к какой-нибудь должности, или человека без дарования, занимающегося искусством, или женщину, рожденную для семейной жизни и поблекшую под одеждой монахини!
Еще важнее тот случай, когда дело идет не только о том, чтобы сделать выбор между несколькими, сходными карьерами, точно параллельными путями мира, но предварительно избрать земной или небесный путь. Когда учебный год окончился, класс риторики, где занимался Ганс, подвергся суровому испытанию перед выяснением этого великого вопроса о призвании. Это совершалось ежегодно. Каждый раз несколько учеников решались сделаться священниками или поступить в орден, после всех бесед и испытаний. Ганс присутствовал при этом с более чем когда-либо возбужденным рвением. Специальный проповедник был приглашен для этого: отец доминиканец, отличавшийся цветистым и коварным красноречием, упорно проникавшим в душу, как пчела, жало которой точно продолжает хранить еще воспоминание о розах. Как хорошо он знал души! Как разумны были его советы, как верен был его диагноз, который он ставил по поводу их тревог, их сомнений! Добрые советы, которые он давал в большом количестве по вопросу о выборе призвания, — это слово он повторял без конца, заставлял его как бы вспыхивать огненными буквами, чтобы помочь каждому увидать ясно свою судьбу!
Он проповедовал, в особенности вечером, в церкви коллежа, уже потухшей во мраке. Он говорил о предметах, способных потрясти воображение мнительным страхом: о грехе, аде, смерти. Это были картины, иногда привлекательные, всего чаще трагические, изображавшие муки осужденных. Маленькая группа воспитанников тревожно слушала, охваченная ужасом, точно растерянное стадо, черный пастух которого указывает рукою вдаль, где виднеется зарево.
Он говорил также отдельно о призвании, т. к. все эти проповеди имеют также и эту цель для молодых людей, оканчивавших курс в коллеже и собиравшихся уехать из Брюгге. Он изображал им мир, куда они должны были вступить вскоре, его опасность, лживые голоса, измены, наслаждения с обманчивыми румянами, которые быстро растворяются от слез.
Затем он сопоставил со всем этим духовную жизнь, как доброе прибежище, куда не доходят страсти, следовательно, горести, базис веры, архипелаг мира, где Бог ждал некоторых из них, чтобы научить их служению алтарю и кафедре.
В то время, как он говорил, Ганс думал, что он смотрит на него, что к нему прежде всего относился этот крик, точно с высокой береговой скалы. Колебание, вдруг исчезнувшее, туман души, вдруг рассеявшийся! Ему казалось, что большое покрывало вдруг разорвалось, что мрак его души вдруг получил окраску.
В нем пробуждалась уверенность. Его духовное призвание, долгое время грезившееся ему, соблюдаемое им, вдруг получило определенность, показалось как бы написанным на воздухе в стенах церкви. Слава Богу, призвавшему его! Он теперь принял твердое решение. Так как именно доминиканец явился проповедовать в эти дни и убедил его, — это было, конечно, указанием на то, что он сам должен был поступить в этот знаменитый орден! Облечься в одежды св. Доминика, белую сутану, черную мантию цвета морской птицы, чтобы улететь к Богу. С этого дня решение было бесповоротно! Он получил милость познать свое призвание.
