Николай Лесков - Котин доилец и Платонида
– Ну, поцелуйте.
Авенир сделал к невестке шаг и слегка тронул ее за белый кисейный рукав.
– Поди прочь, дурак! – серьезно проговорила, отшвырнув девереву руку, Платонида Андревна. – Важность он какую придумал, – продолжала она, – что я поцеловала! В этом остроге живучи, черта с рогами, и того поцелуешь.
– А вот же и опять, невестка, неправду сказали; вот не очень-то вы брата целуете.
– Авенир! – крикнула, приподнявшись и стараясь говорить как можно строже, Платонида Андревна. – Что ты, негодный ты парень, очень хочешь, чтоб я тебя изругала? Так я тебя, поганого мальчишку, сейчас вот как нельзя хуже отделаю.
– Да что вы это все меня мальчишка да мальчишка. Полно вам; пора и перестать мальчишкой-то звать меня.
– А потому я тебя так зову, что ты мальчишка.
– Что мне двадцать один год, то и вам ведь столько же. Ничуть моего не больше на свете прожили.
– Я женщина.
– А я мужчина.
– Дурак ты, а не мужчина. Важность какая, мужчина! Да и разве такие-то бывают мужчины?
– Да, а то, невестка, какие же?
– Какие?.. А я вот не посмотрю, что ты мужчина, да оплеуху тебе хорошую дам.
– Ну и что ж такое – дам!
– И, ей-богу, дам!
– Да сделайте одолжение.
– И ударю тебя, и изругаю, и как не надо хуже высрамлю, – сказала, возвышая голос и на этот раз непритворно сердясь, Платонида Андревна. – Что это в самом деле за наказание! Ничего, балбеска этакой, не делает; на пильню его калачом не заманишь, торговле не учится, с пристани все норовит как бы ему домой скорей; да еще теперь что себе, мерзавец, вообразил? Голова б у другого треснула такое подумать. Иди ты, негодный, прочь! – крикнула она, размахнувшись на Авенира чашкой. – Прочь; а то сейчас брата крикну!
– Платоннннида! – раздался в эту минуту со двора из-за сарая сухой, дребезжащий голос.
При первых звуках этого голоса Авенир запрыгал козлом через гряды и, перескочив через межу в горох, очутился как раз лицом к лицу с притаившимся здесь Пизонским.
Оба они сидели на корточках друг против друга, как сидят рано утром на лесной опушке молодые зайцы, и оба протирали себе руками удивленные глаза.
Глава десятая
Между тем Платонида Андревна, следя с улыбкой за прыгающим Авениром, спокойно отвечала мужу:
– Сейчас!
– Что, не знаешь ли ты, где это Авенир? – продолжал тот же голос уже несколько ближе.
– Нет, Марко Маркелыч, не знаю, – опять отозвалась Платонида Андревна.
В калитке показался похожий на ежа низенький черный с проседью человек лет сорока пяти, с злою физиономиею и сурово выглядывающими исподлобья подозрительными глазами.
– А здесь его нет? – спросил он, остановясь и распявшись руками на калитке.
– Нет.
– И не бывал?
– И не бывал.
– Взаправду?
– Да что же ему здесь, Марко Маркелыч, делать?
– Где ж это он, шальная собака, запропастился?
– Мне будто показалось что-то, что он на пристань рано пошел, – отвечала Платонида Андревна.
– Опять же таки все это он без времени делает.
– Торопился, видно, что работы много.
– Усерден очень! Ну-к быть ему нынче за это усердие опять без чаю. Мы с батюшкой идем на прядильню, а ты, если он вернется, чтоб самовара ему другого не смела ставить! Слышишь ты про то или нет?
– Слышу.
– Не давать ему чаю, когда он своего времени не помнит.
– Не дам.
– Такой мой приказ: не давать!
– Да не дам же, не дам, Марко Маркелыч. Неужели ж таки я вас в этом ослушаюсь? Можете после и Дарью спросить, – отвечала мужу Платонида Андревна.
Калитка хлопнула на блок, и из-за гряды синих бобов в ту же минуту с испугом высунулась голова Авенира. Он проворно запрыгал опять козлом через гряды и на бегу тихо показывал Платониде Андревне рукою на гряду гороха.
– Скройся ты с глаз моих, нерачитель ненавистный! – проговорила, встречая его и озираясь по сторонам, Платонида Андревна. – Что ты бзыришь-то козлом по огороду? Пошел, тебе говорят, вон!
Но Авенир, не слушая этого приказа, тихо взял невестку за рукав и тихо же с серьезной миной указал ей рукою на гороховую гряду, за которой скрывался доселе Пизонский.
Платонида Андревна только что взглянула по этому направлению, как пронзительно вскрикнула и уронила из рук чашу со свекольником. В горохе, в нескольких шагах от поставленного для воробьев пугала, стояла длинная смешная фигура Пизонского, на которой, тоже как и на пугале, висели лохмотья мокрого коленкорового халата, подпоясанного зеленою коноплею.
– Миленькая! Постой! Миленькая Платонида Андревна, постойте! – заговорил Пизонский, вылезая из-за своей засады. – Як тебе, девушка, не с злом пришла.
Платонида Андревна с немым удивлением рассматривала предстоящую ей странную фигуру; ей казалось, что это само гороховое пугало сошло с места, чтобы обличить ее в грехе Иродиады, то есть в ее хотя детской, но все-таки сердечной слабости к мужниному брату.
Константин Ионыч, разрушая убеждения Платониды Андревны о его тождестве с гороховым пугалом, поспешил счесться с нею родством, лотом напомнил, как его три дня назад приняли Маркел Семеныч и муж Платониды Марко Маркелыч, и, наконец, поклонившись Платониде Андревне до земли, стал просить ее пособить ему приютить спрятанных им на коноплянике детей.
Известное дело, что никогда и никому женщина не способна оказать более (великодушного сочувствия и услуги, как человеку, сделавшемуся случайно поверенным ее сердечной слабости.
Платонида Андревна подтвердила непреложную истину этого мнения: не расспрашивая ничего более у Пизонского, она прямо обратилась с вопросом к Авениру:
– Ну, как же быть? Что же мы, Авенир, сделаем?
Авенир только развел руками.
– Разве вот что, – продолжала Платонида Андревиа, – разве ступай ты, Авенирка, от меня к бабушке Роховне; она хоть и не из церковных, но не строгая; она, может, сжалится – примет.
А Пизонский продолжал:
– И доложу тебе, моя умница, что одежонки на них, на бедных птенчиках, теперь никакой нет ровнехонько; одна таки еще в рубашечке, а другая, меньшенькая – совсем голенькая. Завернула я ее в свои штанцы, да не очень ей в них пристойно, а ее лохмотики все свалились, да, совсем свалились.
– Это ничего, – отвечала Платонида Андревна, – лохмотиков я сейчас вынесу. Чтоб только Дарья-воровка за мною как не подсмотрела! – добавила она, взглянув на Авенира и приложив к губам палец. – Она нонче все за мной, как есть всякий мой шаг замечает.
– А вы, невестка, будто как на пугало что негодное несете: сверните в комочек, да и пронесите, – научал Авенир невестку.
– Только я свое разве что – детского у меня ничего нет, потому детей у нас нет в доме – не рожаю я, – заговорила, бегучи к калитке, Платонида Андревна.
Минут через пять она громко закричала на дворе «шугууу!» и выскочила на огород с туго свернутым комком, из которого мотались и коленкор, и холст, и пола стеганой ватной шубеечки.
Ткнув этот сверточек Пизонскому, она дернула за локоть Авенира и сказала:
– На, забеги оттуда в трактир, там чаю напейся, – и с этим она сунула ему в руку пятиалтынный.
Авенир ласково отвел невесткину руку и проговорил:
– Спрячьте, невестка, спрячьте; вам самим надо; а я и без чаю хорош буду.
С этими словами Авенир не хуже ловкого волтижера перелетел через частокол и побежал вслед за Пизонским, который, обхватив руками данные ему ветошки, уже выбирался широкими шагами на поле.
Глава одиннадцатая
Древлепечатная бабушка Февронья Роховна, местная знахарка и акушерка, была старуха очень добрая и, по замечанию Платониды Андревны, «не строгая». Она пустила Пизонского с принесенными им в плетушке детьми пожить в маленьком деревянном чуланчике, где у нее висели разные целебные и мнимоцелебные коренья и травки. Пока до осени Пизонокий и приютился здесь, так что по крайней мере и дождь и ночные холода ему с детьми были не страшны; а Авенир каждую неделю раза два приносил сюда от Платониды Андревны и печеного, и вареного, и молока, и свежей огородины. Пизонский устроивался. Он постоянно сидел на полу в чулане возле кровати, на которой помещались его дети, и то забавлял их самодельными игрушками, то ковылял иглою, перешивая им из присылаемой Платонидой Андревной ветоши разные рубашечки, шапочки, фуфаечки да епанечки. Шил он прекрасно, как искусная женщина. Этому его научили в монастыре, когда считали его девочкой. О Пизонском еще почти никто в это время не знал в Старом Городе; а кто знал, тот или ничего о нем не думал или думал, что это новый нищий, новый стоялец соборного притвора. Сама бабушка Роховна, глядя на его возню и хлопоты, не предрекала ему другой судьбины и мысленно упрекала его, зачем он забрал детишек.
– Как ты с ними будешь, Ионыч? – говорила ему не раз, указывая на детей, бабушка Роховна.
– Бабушка, – отвечал старухе Пизонский, – сидел пророк Илия один в степи безлюдной; пред очами его было море синее, а за спиною острая скала каменная, и надо бы ему погибнуть голодом у этой скалы дикой.
