Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества
На следующее утро она проснулась с восторженным чувством, которое приходит лишь в минуты совершенной веры. Но, тщательно изучив свои колени в ванной, она нашла, что в них нет никакого изъяна, не считая старых шрамов и засохшей коричневой ссадины от недавнего падения — это, конечно, очень разочаровывало. Она содрала корку на ссадине, и от этого было слегка больно, но, конечно же, это не было настоящее «колено домработницы». Однако Стивен решила не сдаваться так легко и продолжать молитвы.
Больше трех недель она молилась, вся в поту, и каждый день изводила бедную Коллинс бесконечными вопросами: «Твоему колену еще не лучше?» «Тебе не кажется, что у меня распухло колено?» «У тебя есть вера? У меня-то есть…» «Тебе уже не так больно, Коллинс?»
Но Коллинс всегда отвечала одинаково: «Нет, не лучше, спасибо вам, мисс Стивен».
Когда кончалась четвертая неделя, Стивен вдруг оборвала молитву и сказала Господу: «Ты не любишь Коллинс, Иисус, но я-то люблю, и у меня все равно будет «колено домработницы». Еще увидишь!» После этого, немножко испугавшись, она добавила, уже смиреннее: «То есть я этого правда хочу — а ты ведь не возражаешь, Господи?»
Пол в детской был покрыт ковром, что не совсем подходило для Стивен; если бы там был паркет, как в гостиной и кабинете, он бы лучше послужил для ее цели. Но все равно тяжело было стоять на коленях достаточно долго — так тяжело, что после двадцати минут ей приходилось скрипеть зубами. Это было куда хуже, чем ободрать ногу в саду; даже хуже, чем содрать ссадину! Нельсон иногда помогал ей. Бывало, она думала: «Сейчас я Нельсон. Я в гуще битвы при Трафальгаре, и меня ранили в оба колена». Но потом она вспоминала, что именно это мучение на долю Нельсона не выпадало. И все равно было хорошо, что она страдает — Коллинс явно становилась ей ближе от этого; Стивен казалось, что Коллинс принадлежит ей по праву этих усердных страданий.
На старом ковре в детской были бесчисленные пятна, и Стивен делала вид, что оттирает эти пятна; тщательно стараясь воспроизводить движения Коллинс, она двигалась взад-вперед со слабыми стонами. Когда она наконец поднималась с ковра, ей приходилось придерживать левую ногу, и она хромала, все еще со стоном. В ее чулках появились огромные дыры, через которые были видны ее пострадавшие колени, что влекло за собой упреки: «Прекратите ваши глупости, мисс Стивен! Стыд и срам, как вы рвете чулки!» Но Стивен мрачно улыбалась и продолжала «глупости», любовь гнала ее к открытому непослушанию. На восьмой день, однако, Стивен пришло в голову, что Коллинс нужно бы показать свидетельство ее преданности. Ее колени в то утро особенно пострадали, так что она захромала на поиски ничего не подозревающей горничной.
Коллинс уставилась на нее:
— Боже милосердный, что это? Чем вы таким занимались, мисс Стивен?
Тогда Стивен сказала, не без простительной гордости:
— Я стараюсь, чтобы у меня было «колено домработницы», как у тебя, Коллинс! — И, поскольку у Коллинс был глупый и довольно ошарашенный вид: — Понимаешь, я хотела разделить твои страдания. Я много молилась, но Иисус не слушал меня, так что приходится зарабатывать «колено домработницы» по-своему — я не могу больше ждать, пока Иисус соберется!
— Тише! — прошептала Коллинс, весьма шокированная. — Не надо так говорить: это дурно, мисс Стивен.
Но она невольно улыбнулась, а потом вдруг горячо обняла ребенка.
И все-таки Коллинс тем же вечером собрала все свое мужество и заговорила с нянькой о Стивен.
— У нее все коленки были красные и распухшие, миссис Бингем. Представляете, какая она чудачка? Молится про мое колено. Вот это да! А теперь, скажите на милость, пытается себе заработать такое же! Если это не настоящая любовь, то я ничего на свете не смыслю, — и Коллинс тихо рассмеялась.
После этого миссис Бингем поднялась в полный рост, и добровольные мучения Стивен насильственно прекратились. Коллинс, с ее стороны, было приказано отвечать ложью на дальнейшие расспросы Стивен. И Коллинс благородно лгала:
— Мне лучше, мисс Стивен, это, верно, от ваших молитв — видно, Иисус вас услышал. Ему ведь жалко было ваши бедные коленки — совсем как мне, когда я их увидела!
— Ты мне правду говоришь? — спрашивала ее Стивен, все еще сомневаясь, все еще помня первый день своих юных любовных грез.
— Конечно же, правду, мисс Стивен, — и Стивен приходилось этим довольствоваться.
3Коллинс стала нежнее к ней после инцидента с коленями; она не могла не испытывать теперь интереса к ребенку, которого они с поварихой теперь определяли как «чудачку», и Стивен грелась в лучах тайной ласки, и ее любовь к Коллинс росла день ото дня.
Была весна, пора нежных чувств, и Стивен в первый раз ощутила, что такое весна. Бессловесно, по-детски она сознавала ее ароматы и не могла усидеть дома, ее тянуло на луга, к холмам, белым от цветущего терновника. Ее подвижное юное тело не знало покоя, но ее душа купалась в какой-то нежной дымке, и она никак не могла выразить это словами, как ни пыталась рассказать об этом Коллинс. Все это имело отношение к Коллинс, но как-то по-другому — дело было не в широкой улыбке Коллинс, не в ее красных руках, даже не в ее голубых манящих глазах. Но все, чем была Коллинс, та Коллинс, что принадлежала Стивен, было частью этих долгих теплых дней, не считая сумерек, которые приходили и тянулись часами после того, как Стивен укладывали в постель; и частью, если бы Стивен могла это осознать, ее собственного детского восприятия, становившегося острее. Этой весной ее впервые пробирала дрожь от пения кукушки, она замирала и слушала его, склонив голову набок; и тяга к этому зову издалека оставалась с ней всю жизнь.
Бывало, что она хотела уйти подальше от Коллинс, но бывало, что она жаждала изо всех сил быть рядом с ней, жаждала вызвать в ней ответное чувство, к которому так стремилась ее любовь, но которое, весьма осмотрительно, ей редко уделялось. Она иногда говорила: «Я тебя ужасно люблю, Коллинс. Я тебя так люблю, что плакать хочется». А Коллинс отвечала: «Не глупите, мисс Стивен», — и это было не то, совсем не то. Тогда Стивен вдруг могла оттолкнуть ее в гневе: «Ты плохая! Как я тебя ненавижу, Коллинс!»
Теперь у Стивен вошло в привычку не спать по ночам и рисовать картины в своем воображении: в них они были вместе с Коллинс в разные счастливые моменты. Например, они прогуливались в саду, рука об руку, или замирали на холме, слушая кукушку; а может быть, неслись милю за милей по синему морю на маленьком причудливом кораблике с треугольным парусом, совсем как в сказке. Иногда Стивен представляла, что они живут в низеньком коттедже с черепичной крышей возле мельничного ручья — она видела такой коттедж неподалеку от Аптона — и вода в этом говорливом ручье бежит быстро, а иногда несет на себе сухие листья. Последняя картинка была очень интимной, полной подробностей, вплоть до рыжих фарфоровых собак, которые стояли по обе стороны высокой каминной полки, и громко тикающих напольных часов. Коллинс сидела у огня, сняв башмаки. «Ноги у меня распухли, болят все», — говорила она. Тогда Стивен уходила делать бутерброды — так, как их делают для гостиной, поменьше хлеба и побольше масла — ставила чайник и заваривала чай для Коллинс, которая любила крепкий чай, почти кипяток, чтобы можно было потягивать его из блюдца. В этой картине именно Коллинс говорила о любви, и тогда Стивен нежно, но твердо упрекала ее: «Ладно, ладно, Коллинс, не глупи — ну и чудачка же ты!» Но все это время она жаждала сказать ей, как все это чудесно, так сладко, будто цветок жимолости, или как поля, пахнущие свежескошенным сеном на солнце. И, может быть, она рассказала бы ей все это, под самый конец — прежде чем поблекла бы последняя картина.
4В эти дни Стивен держалась ближе к отцу, и это тоже имело какое-то отношение к Коллинс. Она не могла бы сказать, почему, просто чувствовала, что это так. Сэр Филип и его дочь гуляли по холмам, вдоль зарослей терна и молодого зеленого папоротника; они шли рука об руку, с глубоким чувством дружбы и взаимопонимания.
Сэр Филип знал все о полевых цветах и диких ягодах, о повадках лисят, и кроликов, и подобного им народца. На холмах Мэлверна было множество редких птиц, и он показывал их Стивен. Он учил ее простейшим законам природы, которые, хоть и были просты, всегда наполняли его удивлением: закон древесного сока, который струился по ветвям, закон ветра, который гнал по ветвям древесный сок, закон жизни птиц и строительства гнезд, закон кукушки, голос которой в июне звучал немного иначе. Он учил ее из любви как к предмету, так и к ученице, и, когда он учил Стивен, то наблюдал за ней.
Иногда, когда детское сердце переполнялось так, что не могло этого вынести, она рассказывала ему о своих невзгодах короткими, запинающимися фразами. Она рассказывала, как она хотела бы быть совсем другой, быть кем-то вроде Нельсона.
