Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего
Шулер быстро взглянул на Штайнера.
— Спор!
Он потянул снова. Опять туз. Он улыбнулся и передал колоду Штайнеру. Тот небрежным движением перевернул нижнюю — туз треф.
— Какое совпадение! — засмеялся Цыпленок. Шулер не смеялся.
— Откуда вам известен этот трюк? Вы профессионал?
— Нет, любитель. Но я рад вдвойне, что заслужил похвалу профессионала.
— Дело не в этом. — Шулер посмотрел на него. — Дело в том, что этот трюк изобрел я.
— Ах, вот оно что! — Штайнер загасил сигарету. — Я научился этому в Будапеште. В тюрьме, перед тем как меня выслали. Меня научил некто Качер.
— Качер? Ну, теперь я понимаю, — карманный вор облегченно вздохнул, — значит, он, Качер — мой ученик. Вы хорошо овладели этим делом.
— Да, — сказал Штайнер, — можно научиться всему, если все время находишься в пути.
Шулер передал ему колоду карт и внимательно посмотрел на огонек свечи.
— Свет плохой, но мы играем, конечно, только для развлечения, не правда ли, господа? Честно…
Керн улегся на нары и закрыл глаза. На душе у него было тоскливо и печально. После утреннего допроса он беспрерывно думал о своих родителях, вспомнил о них после долгого перерыва. Перед ним снова всплыло лицо отца, когда тот возвратился из полиции: один из его конкурентов сообщил в гестапо, что отец высказывался против правительства. Своим доносом он надеялся уничтожить отца Керна как конкурента и купить за бесценок его фабрику, которая изготовляла гигиеническое мыло, духи и туалетную воду; этот план удался, как и тысячи других в те времена. Отец Керна возвратился после шестинедельного заключения совершенно больной. Он никогда об этом не вспоминал, но продал лабораторию своим конкурентам за смехотворно низкую цену. Вскоре пришел приказ о высылке, а затем началось бегство, бегство без конца. Из Дрездена — в Прагу, из Праги — в Брно, оттуда ночью через границу в Австрию, на следующий день — опять в Чехословакию: австрийская полиция отправила их обратно; через несколько дней — тайком через границу в Вену; мать со сломанной рукой, ночью, в лесу, нуждающаяся в помощи; шина, сделанная из веток; потом из Вены — в Венгрию, несколько недель у родственников матери, затем снова полиция, прощание с матерью: она была венгерка, и ей разрешили остаться в Венгрии, — снова граница, снова Вена, жалкая торговля мылом, туалетной водой, подтяжками и шнурками, вечный страх, что тебя схватят или донесут на тебя… вечер, когда не вернулся отец, месяцы одиночества, бегство из одного убежища в другое…
Керн повернулся, задел кого-то и открыл глаза. На нарах рядом с ним лежал в темноте, словно черный узел, еще один обитатель камеры — человек лет пятидесяти. В течение всего дня он почти не шевелился.
— Извините, — сказал Керн, — я вас не заметил.
Человек не ответил. Невидящими глазами он уставился на Керна. Тому было знакомо это состояние. Этого человека лучше всего было оставить в покое.
— Проклятие! — донесся вдруг из угла картежников голос Цыпленка. — Какой я осел! Какой я неслыханный осел!
— Почему? — спокойно спросил Штайнер. — Дама червей как раз и играла!
— Да я не об этом! Ведь этот русский мог бы мне переслать моего цыпленка! О, боже! Какой я осел! Просто настоящий осел!
Он смотрел по сторонам с таким видом, будто наступил конец света.
Внезапно Керн поймал себя на том, что смеется. Он не хотел смеяться, но не мог остановиться. Его просто трясло от смеха, и он не знал — почему. Что-то внутри смеялось в нем и все перемешало — тоску, прошлое, мысли.
— Что случилось, мальчик? — спросил Штайнер и оторвал глаза от карт.
— Не знаю. Я смеюсь.
— Смеяться всегда хорошо. — Штайнер вытянул короля пик и вынудил удивленного поляка к безоговорочной капитуляции.
Керн схватил сигарету. Внезапно все показалось ему совсем ничтожным. Он решил завтра же научиться играть в карты, и, как ни странно, ему показалось, что это решение изменит всю его жизнь.
2
Через пять дней шулера отпустили. Ему не смогли предъявить никаких обвинений. Штайнер и он простились как друзья. Пока они сидели в камере, шулер объяснил Штайнеру до конца свой метод игры. На прощание он подарил Штайнеру колоду карт, и тот начал учить Керна. Он научил его игре в скат, ясс, тарокк и покер; в скат играли эмигранты, в ясс — швейцарцы, в тарокк — австрийцы, а в покер Керн научился играть на всякий случай.
Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор провел его в комнату, в которой сидел пожилой человек. Комната показалась Керну огромной и такой светлой, что ему пришлось зажмурить глаза; он уже привык к своей камере.
— Вы — Людвиг Керн, не имеете подданства, студент, родились 30 ноября 1914 года в Дрездене? — равнодушно произнес человек и посмотрел на бумаги.
Керн кивнул. Он не мог говорить. В горле у него внезапно пересохло. Мужчина поднял глаза.
— Да, — хрипло выдавил Керн.
— Вы проживали на территории страны без документов, не сообщив об этом властям. — Мужчина быстро просмотрел протокол. — Вы осуждены на 14 дней ареста, которые уже отсидели. Вас вышлют из Австрии. За возвращение понесете наказание. Вот решение суда. Здесь подпишитесь: вы ознакомились с содержанием и знаете, что если возвратитесь, то будете наказаны. Здесь, справа.
Мужчина закурил сигарету. Керн, словно прикованный, смотрел на пухлую руку со вздувшимися венами, которая держала спичку. Через два часа этот человек закроет свой письменный стол и отправится ужинать; потом он, возможно, сыграет партию в тарокк и выпьет пару стаканчиков молодого вина; около одиннадцати он зевнет, рассчитается и скажет: «Я устал. Пойду домой. Спать». Домой! Спать! В это время на леса и поля у границы опустится глубокая ночь, кругом темнота, неизвестность, страх и затерявшаяся в огромном мире, спотыкающаяся, усталая, тоскующая по людям и боящаяся людей, крошечная искорка жизни — Людвиг Керн. И это все из-за того, что его и скучающего чиновника за письменным столом разделяла бумага, называемая паспортом. У них одна и та же температура тела, их глаза имели одно и то же строение, их нервы одинаково реагировали на одно и то же раздражение, их мысли текли по одним и тем же руслам, и все-таки их разделяла пропасть — ничего не было у них одинакового: удовольствие одного было мучением другого, один обладал всем — другой ничем; и пропастью, которая разделяла их, являлась эта бумага, на которой ничего не было, кроме имени и ничего не значащих данных.
— Здесь, справа, — сказал чиновник. — Имя и фамилию.
Керн взял себя в руки и подписал.
— К какой границе вас доставить? — спросил чиновник.
— К чешской.
— Хорошо. Через час вы поедете. Кто-нибудь вас отвезет.
— У меня остались кое-какие вещи в доме, где я жил. Могу я зайти за ними?
— Какие вещи?
— Чемодан с бельем и всякой мелочью.
— Хорошо. Скажите об этом чиновнику, который вас повезет к границе. По пути вы сможете зайти.
Инспектор снова отвел Керна вниз и вызвал Штайнера.
— Ну как? — спросил Цыпленок с любопытством.
— Через час нас отправят.
— Иисус Христос! — запричитал поляк. — Опять начнутся муки.
— Ты хочешь остаться здесь? — спросил Цыпленок.
— Если еда лучше… и маленький пост кальфактора, то я отшень охотно.
Керн достал носовой платок и почистил, насколько было возможно, свой костюм. За четырнадцать дней рубашка стала грязной. Он перевернул манжеты на левую сторону. Он всегда следил за манжетами. Поляк посмотрел на него.
— Через год-два тебе будет безразлично, — изрек он, словно пророк.
— Куда ты подашься? — спросил Цыпленок.
— В Чехословакию. А ты? В Венгрию?
— В Швейцарию. Уже решил. Поедем со мной? А оттуда мы потом переберемся дальше, во Францию.
Керн покачал головой:
— Нет, я хочу добраться до Праги.
Через несколько минут Штайнера привели в камеру.
— Ты знаешь, как зовут того полицейского, который ударил меня по лицу во время ареста? — спросил он Керна. — Леопольд Шефер. Живет на Траутенаугассе, 27. Я узнал об этом из протокола. Конечно, там говорилось не о том, что он меня ударил, а о том, что я ему угрожал. — Он посмотрел на Керна. — Ты думаешь, я забуду имя и адрес этого человека?
— Нет, — ответил Керн. — Конечно, не забудешь.
— Я тоже так думаю.
За Керном и Штайнером зашел чиновник уголовной полиции в штатской форме. Керн разволновался. В дверях он непроизвольно остановился; картина, представшая перед его взором, подействовала на него, словно мягкий южный ветер. Небо над домами было синее, оно уже немного потемнело, черепичные крыши блестели в красных лучах заходящего солнца. Донау-канал сверкал, а на улице сквозь гуляющую толпу пробивались блестящие автобусы. Неподалеку прошла группа девушек в светлых платьях…
