Владислав Реймонт - Мужики
Соседи разошлись, понимая, что такая неприятность и убыток должны кончиться расправой, на которую Борына был скор. Но старик сегодня ограничился руганью и вошел в избу.
— Ганка, есть давай! — крикнул он снохе в открытое окно и пошел на свою половину.
Изба была обыкновенная деревенская, разделенная пополам просторными сенями. Четырехоконным фасадом она была обращена в сад и на дорогу, а задней стеной — во двор.
Одну половину — окнами в сад — занимали Борына и Юзя, на другой помещались Антек с семьей. Работник и пастушонок ночевали в конюшне.
В избе было темновато, потому что небольшие оконца, заслоненные карнизом крыши и деревьями, пропускали мало света, да и на дворе уже смеркалось. Поблескивали стекла образов, которые длинным рядом темнели на выбеленных стенах. Изба была просторная, но низко над головой нависали массивные балки почерневшего потолка и вся она до такой степени была загромождена мебелью, что только около большой печи, у стены, выходившей в сени, оставалось немного свободного места.
Борына разулся и ушел в чулан, прикрыв за собой дверь. Он отодвинул доску от оконца, и кроваво-красный свет заката залил комнатку.
Здесь было полно всякой рухляди и хранились хозяйственные запасы. На протянутых поперек чулана шестах висели тулупы, полосатые и красные шерстяные юбки, белые сукманы.[5] На полу лежали мотки серой пряжи, клубки грязной овечьей шерсти, мешки с пером.
Борына достал белый кафтан и красный пояс, потом долго искал чего-то в бочках с зерном и в углу под грудой старых ремней и железа, пока не услышал, что Ганка вошла в соседнюю комнату. Тогда он опять задвинул оконце доской, но долго еще рылся в зерне.
А в комнате на столе уже дымилась еда. Из котелка со щами шел запах свежего сала, как и от стоявшей рядом внушительной сковороды с яичницей.
— Где Витек пас коров? — спросил Борына, отрезая себе толстый ломоть хлеба от каравая величиной с решето.
— В панской роще, и лесник его оттуда погнал.
— Окаянные, извели мне корову!
— Испугалась она, должно быть, а с перепугу у нее что-то внутри перегорело…
— Сукины сыны эти помещики! Пастбища — наши, так и в бумагах написано саженными буквами, а он постоянно выгоняет нашу скотину и твердит, что это его роща.
— Других тоже выгнали, а мальчишку Валько лесник так избил, так избил!..
— Эх! В суд бы их или к комиссару! Этой корове цена триста злотых, как одна копейка!
— Правда, правда! — поддакивала сноха, безмерно довольная тем, что свекор смягчился.
— Скажешь Антеку, чтобы как только картошку привезут, за корову принимались: надо ее ободрать да тушу разделать. Как приду от войта,[6] подсоблю им. Пусть ее к балке подвесит, чтобы не растащили собаки.
Он быстро поел и встал, собираясь переодеваться, но так отяжелел, им овладела такая усталость и сонливость, что он тут же повалился на кровать, чтобы немного вздремнуть.
А Ганка ушла на свою половину и, хлопоча по хозяйству, то и дело высовывалась в окно поглядеть на мужа, который ужинал один на крыльце. Он, как всегда, чинно и неторопливо хлебал щи ложка за ложкой и по временам оглядывался на озеро. Заходило солнце, на воде играла золотисто-пурпурная радуга, и сквозь огненные круги, словно белые облачка, проплывали крикливые гуси, сея клювами капельки воды, как нити кровавого жемчуга.
В деревне начиналась суета, как в муравейнике. На дороге, по обе стороны озера, беспрестанно слышался грохот телег, поднималась пыль, мычали коровы и, входя по колена в воду, пили не спеша, поднимали тяжелые головы, а по их широким мордам, как нитки опалов, сбегали тонкие струйки воды.
Откуда-то с другого берега долетала трескотня вальков — это бабы стирали белье — и глухой монотонный стук цепов на чьем-то гумне.
— Антек, наколи-ка дров, у меня уже сил нет, — попросила Ганка несмело, с опаской, так как Антеку ничего не стоило обругать, а то и поколотить ее.
Он даже не ответил, как будто не слышал, а повторить свою просьбу Ганка не решилась и сама пошла колоть дрова. Антек, злой, сильно утомленный работой в течение целого дня, молча смотрел через озеро на большой дом, светившийся белыми стенами и стеклами, в которые било заходящее солнце. Кусты красных георгин выглядывали из-за каменного забора и ярко пылали на фоне стен, а перед домом, то в садике, то во дворе, мелькала высокая фигура — лица нельзя было разглядеть, потому что она каждую минуту скрывалась в сенях или под деревьями.
— Спит, словно помещик, а ты работай на него, как батрак, — злобно проворчал Антек, когда храп отца стал слышен даже на крыльце.
Он вышел во двор — еще раз посмотреть на корову.
— Хоть корова отцовская, а все же и нам убыток, — сказал он жене. Ганка, бросив колоть дрова, шла помогать Кубе, который только что привез картофель с поля.
— Ямы-то еще не почищены! Придется в овин ссыпать.
— А в овине отец велел вам с Кубой корову ободрать да разрубить.
— Хватит места и для коровы и для картошки, — пробормотал Куба, открывая настежь двери овина.
— Я ему не мясник, чтобы корову обдирать! — огрызнулся Антек.
И больше они уже не разговаривали. Слышен был лишь грохот сыпавшегося на землю картофеля.
Солнечный свет померк; вечерело. Только на западе еще пылало зарево цвета крови и тусклого золота, и от него на озеро сыпалась медная пыль, а вода тихо переливалась красноватой чешуей и сонно журчала.
Деревня тонула в сумраке и глубокой тишине осеннего вечера. Избы казались меньше и словно припадали к земле, робко жались к сонно клонившимся деревьям, к серым плетням.
Антек и Куба возили картофель с поля, а Ганка с Юзей хлопотали по хозяйству: надо было гусей загнать на ночь, покормить свиней, которые с визгом лезли в сени и совали свои прожорливые рыла в ушаты с пойлом для скота. Надо было подоить коров: Витек только что пригнал их с пастбища и накладывал им сена, чтобы они стояли спокойнее во время доения.
Когда Юзя принялась доить первую с краю, Витек вышел из-за яслей и тихо, тревожно спросил:
— Юзя, хозяин сердится?
— О господи, выдерет он тебя, горемычного! Он так бранился, так бранился!.. — ответила Юзя, высунув голову из-под коровы. Она заслонила лицо рукой, так как, корова махала хвостом, отгоняя мух.
— Разве я виноват… лесник меня прогнал и еще хотел побить, да я убежал… А Пеструха сразу стала мычать, стонать, и все на землю валилась, вот я ее домой и привел!
Он замолчал и только тихо, жалобно всхлипывал и шмыгал носом.
— Не реви ты, как теленок! В первый раз, что ли, тебя отец драть будет!
— Не в первый, а я все равно так боюсь… никак я выдержать битья не могу!..
— Дурак! Этакий большой парень, а боится! Ну, ладно, я отца уговорю.
— Уговоришь, Юзя, правда! — обрадовался мальчик. — Ведь это все лесник… прогнал меня с коровами… а я…
— Упрошу, Витек, не бойся!
— Ну, коли так… на вот тебе эту птичку! — радостно шепнул Витек и вынул из-за пазухи деревянную игрушку. — Погляди-ка, сама ходит!
Он поставил птицу на пороге, завел, и она стала кивать головой, поднимать длинные ноги и бегать.
— Аист! Иисусе! Как живой, ходит! — воскликнула пораженная Юзя. Она отставила в сторону подойник и, присев на корточки у порога, с живейшей радостью и удивлением смотрела на птицу.
— Ну, и мастер же ты, настоящий механик! И это он сам так ходит, а?
— Сам. Я его колышком накручу, вот он и расхаживает, как пан после обеда… гляди! — Он повернул аиста, и тот, с забавной важностью вытянув длинную шею и поднимая ноги, стал ходить.
Оба весело хохотали, забавляясь этим зрелищем, а Юзя время от времени поглядывала на мальчика с удивлением и восторгом.
— Юзя! — донесся с крыльца голос Борыны.
— Что? — откликнулась она.
— Поди-ка сюда!
— Да я коров дою.
— Я к войту иду, так ты присматривай тут, — сказал Борына, просовывая голову в темный хлев. — А нет ли тут этого подкидыша, а?
— Витека! Нету, поехал с Антеком за картошкой: Кубе-то нужно было нарезать сечки для лошадей, — ответила Юзя быстро и с некоторым беспокойством, так как Витек со страху спрятался за ее спиной.
— Шкуру с него, поганца, спустить мало, этакую корову мне загубил! — проворчал хозяин, уходя в избу. Здесь он надел новый белый кафтан, расшитый по швам черной тесьмой, черную шляпу с высокой тульей, подпоясался красным кушаком и пошел берегом по направлению к мельнице.
"Дела еще сколько!.. Дров надо привезти… сеять не кончили… капуста еще на поле… листа для подстилки не собрали… Вспахать бы надо под картошку… да и под овес хорошо бы. А ты таскайся по судам! Господи боже ты мой, человек никогда из работы не вылезает, всю-то жизнь ходи, как вол под ярмом… Ни выспаться, ни передохнуть времени нет, — размышлял он. — А тут еще и суд этот! Вот не было печали! Твердит, стерва, будто я спал с нею… Чтоб у тебя язык отсох, сука, шлюха этакая!" — Он плюнул со злости, набил трубку махоркой и долго тер отсыревшую спичку о штаны, раньше чем удалось ее разжечь.
