Теодор Шторм - Всадник на белом коне
— Сначала проведи меня в комнату, Теде Хайен, тогда увидишь! — И глаза ее сверкнули странным блеском.
— Так проходи! — пригласил ее старик. Что ему до капризов глупой бабы!
Войдя в комнату, Трин продолжала:
— Не мог бы ты убрать табакерку и чернильницу со стола? Вечно ты что-то пишешь!.. Ну вот, а теперь оботри стол почище.
Старик, не без любопытства, сделал все, что она велела; тогда Трин взяла голубую наволочку за уголки и вытряхнула на стол огромного мертвого кота.
— Взгляни-ка сюда! Вот как он с ним обошелся! — воскликнула она. — Твой Хауке его убил. — И Трин принялась горько плакать; она гладила густую шерсть, сложила убитому лапы, уткнулась длинным носом ему в голову и невнятно шептала в уши ласковые слова.
Теде Хайен смотрел на нее.
— Так, говоришь, Хауке убил его? — спросил он. Старик не знал, что ему делать с причитающей бабой.
Старуха с яростью кивнула:
— Да, да! Бог свидетель, это сделал он! — И она вытерла слезы искривленной от подагры рукой. — Ни сына, и никакой живой твари у меня теперь не осталось! — пожаловалась она. — Ты ведь сам знаешь, каково приходится нам, старым людям, когда, после дня Всех Святых, наступают холода; ноги мерзнут в постели, вот и лежишь без сна, вслушиваясь, как норд-ост стучит ставнями. Но я не люблю этот звук, ведь он прилетает оттуда, где в иле утонул мой сын.
Теде Хайен кивнул, и старуха опять погладила мертвого кота.
— Когда я пряла, — продолжала рассказывать Трин, — он усаживался рядом и глядел на меня своими зелеными глазами! И если я забиралась от холода в постель, не заставлял себя ждать, тут же прыгал и укладывался подле моих замерзших ног, и так нам тепло было спать вместе, как словно бы мое дитя спало рядом со мной.
Старуха, как бы ища сочувствия, взглянула на Теде Хайена, и в глазах у нее опять засверкали искорки.
— Я могу тебе дать совет, — сказал задумчиво Теде Хайен и, подойдя к своей шкатулке, достал из ящичка серебряную монету. — Ты говоришь, что Хауке убил кота. Я знаю, ты не врешь. Вот, возьми этот кронталер времен Христиана Четвертого[35] и купи себе дубленую овечью шкуру, чтобы укрывать замерзшие ноги. А когда наша кошка принесет котят, выберешь себе самого крупного; он будет не хуже старого ангорского. А этого можешь взять и, если хочешь, отнести в город к живодеру; да помалкивай, что он был тут, на моем столе.
Не успел он ей все это сказать, как Трин Янс уже схватила талер и убрала его в маленький кошелек, который прятала под юбками. Положив кота обратно в наволочку, старуха вытерла передником со стола пятна крови и заковыляла к дверям.
— Так не забудь же потом про котенка! — крикнула она, оглянувшись.
Немного погодя, когда старый Теде Хайен мерил шагами свою тесную комнату, пришел Хауке, швырнул убитую пеструю птицу на выскобленный стол и, заметив на нем еще различимые следы крови, спросил как бы между прочим:
— Что это такое?
Отец остановился:
— Кровь, которую ты пролил!
Лицо юноши вспыхнуло.
— Что, Трин Янс уже побывала тут?
Старик кивнул.
— Зачем ты его убил?
Хауке показал окровавленную руку.
— Затем, — сказал он, — что кот вырвал у меня птицу!
Старик ничего не ответил и вновь принялся расхаживать по комнате; потом остановился перед Хауке и некоторое время смотрел на него отсутствующим взглядом.
— С котом я все уладил, — сказал он наконец. — Но видишь ли, Хауке, наша хижина стала слишком мала. Двум хозяевам тут не ужиться. Пора бы тебе подыскать службу.
— Да, отец, — согласился Хауке. — Я и сам давно об этом думаю.
— Почему?
— Потому что ожесточаешься, если как следует не поработаешь.
— Вот как? — заметил старик. — И поэтому ты убил ангорского кота? Так ведь можно далеко зайти!
— Вы правы, отец; смотритель плотины только что уволил своего младшего батрака, и я мог бы поступить на это место.
Старик вновь заходил по комнате и заговорил, разбрызгивая перед собой табачную жвачку:
— Смотритель у нас тупица; глуп, как откормленный гусь! Занимает должность, потому что его отец и дед были смотрителями плотины, а также благодаря своим двадцати девяти земельным наделам. Когда приближается день святого Мартина и надо подсчитывать, сколько было израсходовано на плотину и водоспуски, он приглашает учителя, угощает его жареной гусятиной, поит медом[36] с пшеничными кренделями и все приговаривает, пока тот пишет пером цифры: «Так, так, учитель, Бог тебя благослови! Как славно ты умеешь считать!» Если же учитель не может или не хочет прийти, тогда он сам сидит и считает, и вечно все перечеркивает, и лицо его пышет жаром, а глаза блестят, будто стеклянные, и от напряжения едва не вылезают из орбит.
Юноша стоял напротив, с удивлением слушая речь отца, до сих пор не рассказывавшего ему ничего подобного.
— Да, воля Божья, может быть, он и глуп, но дочь его Эльке считает отлично!
Старик пристально взглянул на него.
— Эй, Хауке! — воскликнул он. — Так что тебе известно об Эльке Фолькертс?
— Ничего, отец. Мне это учитель рассказывал.
Старик на это ничего не ответил; только задумчиво толкнул катыш табака под другую щеку.
— И ты полагаешь, что сумеешь там считать?
— Конечно, отец; думаю, у меня бы получилось, — серьезно ответил Хауке, и уголки губ его вздрогнули.
Старик покачал головой.
— Не знаю, смотри сам, попытай счастья!
— Спасибо, отец! — поблагодарил Хауке и поднялся в свою каморку на чердак; там он уселся на краю кровати, размышляя, почему отец хотел расспросить его об Эльке Фолькертс. Правда, он видел эту стройную восемнадцатилетнюю девушку с узким смугловатым лицом, упрямыми глазами и черными бровями, сходившимися над тонким носом в одну точку, но до сих пор и словом с ней не перемолвился; теперь же, поступив к старому Теде Фолькертсу, можно будет узнать ее получше. Идти туда он хотел сию же минуту, чтобы кто-нибудь другой не перебил места. До вечера было еще далеко. Хауке надел воскресный костюм и самые лучшие сапоги и в бодром расположении духа отправился в путь.
Длинный дом смотрителя был виден уже издали, оттого что располагался на высокой насыпи, к тому же рядом с ним росло самое высокое в деревне дерево, огромный ясень; его еще в дни своей молодости посадил в нескольких шагах к востоку от порога первый в поколении смотритель плотин, дед нынешнего смотрителя. Первые посаженные здесь два деревца зачахли, и тогда, в день своей свадьбы, он посадил это третье дерево, и его разрастающаяся с каждым годом могучая крона шумела на непрестанном для этих мест ветру, будто рассказывая о былых временах.
Пройдя еще немного и почти забравшись на насыпь, оба склона которой были засажены свеклой и капустой, Хауке увидел дочь хозяина, стоявшую у двери с низкой притолокой. Ее тонкая рука была безвольно опущена; другую она держала за спиной, опираясь об одно из железных колец, вбитых в стену по обе стороны двери, чтобы приезжие могли привязать лошадей. Девушка пристально всматривалась в морской простор далеко за плотиной; мирное вечернее солнце уже касалось воды, золотя смуглянку последними лучами.
Хауке, замедлив подъем, подумал: «Нет, эта не так глупа!» И вот он уже на насыпи.
— Добрый вечер, — поздоровался он, подходя к девушке. — На что это ты смотришь своими большими глазами, госпожа Эльке?
— На то, что происходит тут каждый вечер, но не каждый вечер можно это увидеть.
Эльке отпустила кольцо, и оно со звоном ударилось о стену.
— Чего ты хочешь, Хауке Хайен? — спросила она.
— Того, против чего ты, надеюсь, не станешь возражать, — ответил он. — Твой отец уволил младшего батрака, вот я и подумал: не возьмет ли он меня в работники?
Девушка окинула его взглядом.
— Ты, Хауке, еще слабоват, ну да нам пара зорких глаз нужнее, чем пара крепких рук.
Взглянула она на него при этом довольно угрюмо, но Хауке стойко выдержал это испытание.
— Так идем же! — сказала Эльке. — Хозяин в комнате. Заходи!..
На следующий день Теде Хайен, вместе с сыном, вошел в просторную комнату смотрителя, облицованную глазурованной плиткой с различными рисунками: там корабль несся по морю на всех парусах; там рыболов с удочкой сидел на берегу; там бык, к удовольствию наблюдателя, жевал жвачку, лежа на траве у деревенской хижины; в стенной нише стояла могучая кровать, створки которой теперь были сомкнуты, и встроенный застекленный шкаф, где красовалась фарфоровая и серебряная посуда; возле двери в смежную комнату висели за стеклом в небольшом углублении голландские часы с боем.
Крепкий, слегка располневший хозяин сидел во главе гладко выскобленного стола в кресле на пестрой подушке, набитой шерстью. Руки его были сложены на животе; круглые глазки удовлетворенно рассматривали кости жирной утки; вилка и нож покоились перед ним на тарелке.
