Оноре Бальзак - Урсула Мируэ
— Не думаю, — ответил нотариус, который утром совершил купчую, составленную Бонграном, — Урсула только что приобрела дом вдовы Рикар.
— Наглая тварь! Только и знает, что досаждать нам, — неосторожно воскликнул почтмейстер.
— Да вам-то что за дело? — спросил Гупиль, удивленный гневом тупоумного гиганта.
— Видите ли, — отвечал Миноре, покраснев как маков цвет, — мой сын имел глупость в нее влюбиться. Поэтому я отдал бы сто экю за то, чтобы девчонка убралась из Немура.
Из этих слов явствует, насколько Урсула, безропотно сносившая нужду, досаждала богачу Миноре. Хлопоты, связанные с ликвидацией имущества доктора, продажи конторы и поездки, вызванные новыми заботами, споры с женой из-за всяких пустяков и из-за нового дома, где Зелия ради сына хотела устроить уютное гнездышко, — вся эта непривычная для него сумятица заставила толстяка Миноре позабыть о своей жертве. Но в середине мая, возвращаясь с прогулки, он услышал звуки фортепьяно, увидел тетушку Буживаль, которая сидела у окна с видом дракона, сторожащего клад, и в душе его шевельнулось неприятное чувство.
Чтобы объяснить, почему жизнь по соседству с Урсулой, которая и не подозревала о том, что ее обокрали, сделалась невыносимой для человека такого склада, как бывший почтмейстер, почему вид девушки, мужественно сносящей невзгоды, внушил ему желание изгнать ее из города и каким образом желание это переросло в страстную ненависть к жертве, потребовалось бы, пожалуй, сочинить целый философский трактат. Быть может, Миноре не чувствовал себя полновластным хозяином тридцати шести тысяч франков ренты, пока та, кому они принадлежали по праву, жила в двух шагах от него? Быть может, ему мерещилось, что преступление его может случайно раскрыться, если ограбленные будут находиться поблизости? Быть может, присутствие Урсулы пробуждало раскаяние в душе этого грубого, можно сказать первобытного человека, который прежде не совершал ничего противозаконного? Быть может, раскаяние это мучило его особенно сильно оттого, что все прочее его добро было нажито честным путем? Сам он, без сомнения, приписывал свои мучения одному лишь присутствию Урсулы, воображая, что с отъездом девушки заживет на славу.
Не в том ли дело, что преступление, так же как и добродетель, тяготеет к законченности, к совершенству?
Начав творить зло, человек доходит по этому пути до конца и вслед за первыми ударами наносит удар смертельный. Быть может, воровство неизбежно ведет к убийству? Совершая кражу, Миноре не задумался ни на секунду — слишком стремительно все происходило; размышления пришли позднее. Между тем, если вы хорошо представляете себе сложение и физиономию этого человека, вы поймете, как сильно должно было его переменить появление мысли! А раскаяние — это больше, чем мысль; оно вызывается чувством столь же откровенным и властным, что и любовь. Но если Миноре без малейшего раздумья завладел состоянием Урсулы, то, почувствовав, что лицезрение обманутой невинности больно ранит его, он так же инстинктивно захотел выгнать ее из Немура. По своей глупости он не подумал о последствиях и, движимый врожденной алчностью, ринулся навстречу опасностям, словно дикое животное, которое не подозревает о ловушках охотника и надеется на свою силу и быстрые ноги. Вскоре богатые буржуа, собиравшиеся у нотариуса Диониса, заметили перемены в поведении и манерах великана, прежде столь беззаботного.
— Не знаю, что такое с Миноре. Он прямо сам не свой, — говорила его жена, от которой он скрыл свой дерзкий набег.
Все кругом склонялись к тому, что Миноре скучает — ибо мысль придала его лицу скучающее выражение — из-за полного безделья, из-за стремительного перехода от жизни деятельной к жизни праздной. В то время как Миноре замышлял погубить Урсулу, тетушка Буживаль всякий день напоминала своей молочной дочери о богатстве, которым та могла бы владеть, и сравнивала ее жалкую участь с тем благоденствием, о котором часто толковал с ней, тетушкой Буживаль, покойный доктор.
— Конечно, — причитала тетушка Буживаль, — я не из корысти так говорю, но ведь покойный хозяин был такой добрый, ни за что не поверю, чтобы он не оставил мне какой-нибудь малости...
— Но ведь у тебя есть я, — обрывала кормилицу Урсула, запрещавшая подобные разговоры.
Она не хотела осквернять корыстными помышлениями печальные, нежные, дорогие ее сердцу воспоминания о благородном старом докторе, чей карандашный портрет, сделанный учителем рисования, украшал ее маленькую гостиную. Живое воображение девушки легко дорисовывало по этому наброску облик крестного, который беспрестанно занимал ее мысли, тем более что жила она в окружении его любимых вещей: его старинного глубокого кресла, безделушек из его кабинета, его доски для триктрака и подаренного им фортепьяно; в скорби своей она видела во всех этих предметах как бы живые существа. Двое верных друзей, аббат Шапрон и господин Бонгран — единственные, кого Урсула принимала в своем новом доме, казались среди этих вещей как бы ожившими воспоминаниями о вчерашнем дне, который связывала с сегодняшним любовь, получившая благословение крестного. Постепенно горе девушки утратило первоначальную остроту, и владевшая ею меланхолия, наложившая отпечаток на всю ее жизнь, придала окружавшим ее вещам неизъяснимую прелесть: в доме ее царили безупречная чистота и порядок; здесь не было никаких украшений, кроме небольшого букета цветов, который каждое утро приносил Савиньен, да изящных безделушек, главным же источником покоя и уюта была сама хозяйка. После завтрака она шла в церковь, возвратившись оттуда, как прежде, занималась музыкой и пением, а затем садилась у окна с шитьем в руках. В четыре часа, возвращаясь с прогулки, которую он совершал в любую погоду, Савиньен подходил к ее полуоткрытому окну и, присев на подоконник, проводил с ней около получаса. Вечером девушку навещали кюре и мировой судья, Савиньену же она запретила приходить вместе с ними. Не приняла она и приглашения от госпожи де Портандюэр, которая, сдавшись на уговоры Савиньена, предложила осиротевшей девушке поселиться в их доме. Урсула с тетушкой Буживаль тратили деньги очень экономно: в месяц у них уходило не больше шестидесяти франков. Старая кормилица трудилась без устали: она стирала и гладила, готовила только два раза в неделю, с согласия хозяйки подавала к столу холодное мясо — Урсула решила откладывать в год по семьсот франков, чтобы расплатиться за дом. Безупречное поведение, скромность и смирение, с каким она перешла от жизни в роскоши, когда малейшая ее прихоть немедленно удовлетворялась, к существованию бедному и убогому, помогли девушке завоевать расположение некоторых жителей города. Урсула добилась того, что ее уважали и не злословили на ее счет. Даже наследники, завладев своими деньгами, отдали должное мужеству девушки. Савиньен восхищался силой духа, удивительной в столь юном существе. Госпожа де Портандюэр несколько раз ласково заговаривала с Урсулой по выходе из церкви, дважды приглашала ее к обеду и оба раза сама заходила за ней. Это было если и не счастье, то хотя бы покой. Однако удача, которой Урсула была обязана мировому судье, тряхнувшему стариной и на время вновь ставшему стряпчим, обострила ненависть, дотоле дремавшую в душе Миноре. Урсула умолила мирового судью похлопотать о Портандюэрах, и, как только все дела с наследством были покончены, Бонгран отправился к старой бретонке, от которой, впрочем, не скрыл, что не может простить ей упорства, с каким она противилась счастью Урсулы, и берется защищать интересы Портандюэров исключительно по просьбе мадемуазель Мируэ. Бонгран нанял одного из своих бывших клерков, ставшего стряпчим в Фонтенбло, и тот с его помощью составил прошение о признании иска Массена недействительным. Он хотел воспользоваться отсрочкой и за то время, которое пройдет между принятием постановления о прекращении судебного преследования и новым иском, возобновить аренду из шести тысяч франков в год и получить с арендатора надбавку и плату вперед за последний год. С этих пор Бонгран, аббат Шапрон, Савиньен и Урсула снова стали по вечерам играть в вист; теперь они собирались у госпожи де Портандюэр; мировой судья и кюре заходили за Урсулой, а в конце вечера провожали ее домой. В июне стараниями Бонграна Массену было отказано в иске. Мировой судья тотчас подписал новый арендный договор на восемнадцать лет, из шести тысяч франков в год, получил с арендатора тридцать две тысячи франков, а затем, не дожидаясь, пока обо всех этих сделках станет известно в городе, отправился к Зелии, которая, как он знал, искала, куда бы вложить деньги, и предложил ей приобрести Бордьерскую ферму за двести двадцать тысяч франков.
— Я бы тотчас согласился, — сказал Миноре, — если бы знал, что Портандюэры тогда уберутся из Немура.
— Но чем они вам мешают? — удивился мировой судья.
