Стефан Жеромский - Пепел
– За что же они его бьют?
– Э… Гзыкуция, и все тут.
– Да, но за что они его бьют?
– Да за то, паныч, что на панщину не хочет выходить и деревню бунтует. Говорит, будто мы вольные. А тут сам показал, какие мы… Эх, люди добрые…
Рафал тронул коня, растолкал толпу и подъехал поближе. Он увидел хмурые, застывшие и немые лица солдат. Их каменные взоры были направлены в круг, точно ощетинившиеся штыки. Рафал привстал на стременах и через головы толпы, между высокими шапками увидел лицо Михцика. Лохмотья с мужика были содраны, он стоял раздетый почти донага, в изорванной рубахе, с открытой грудью. Голова у него была взлохмачена и покрыта пылью. Волосы свисали мокрыми, окровавленными прядями. С разбитой головы, из носа, изо рта текла кровь. Губы у него почернели, глаза были подбиты и запухли, щеки посинели от побоев.
Долго тянулось тягостное, настороженное молчание. Только народ кругом все роптал, роптал, роптал…
– Ну, Михцик, последний раз спрашиваю… – произнес какой-то человек в форменной фуражке.
Мужик молчал.
– Михцик, одумайся, Христом богом говорю тебе, а то еще минута, и тогда конец. Пойдешь в солдаты, как пить дать. Не видать тогда тебе больше Выгнанки. Я тебе говорю, управляющий говорит. Пан Хлука теперь твой законный хозяин. Что ж ты, парень? На хозяина своего руку поднял? Выходи на панщину, как велел всемогущий бог, отдай оброк, как велит святой закон, – и тебя никто пальцем не тронет! А будешь еще упрямиться, разгневается тогда пан Хлука, отдаст тебя навеки в солдаты, как пить дать. Я тебе это говорю, управляющий тебе говорит!
Снова воцарилось молчание.
Неумолимые глаза солдат впились в Михцика. Каждый из них держал в руке ореховый прут с ощипанными листьями. Говор в толпе мужиков стих. По данному знаку первый с краю солдат схватил Михцика за руки. Но приговоренный оттолкнул его плечом и, как будто к нему одному обращаясь, в него одного вперив свои запухшие глаза, начал, заикаясь, пронзительно кричать:
– При во… при во…[124] я служил… сукины дети… немчура! Уважение имейте ко мне, собаки! К солдату! В битвах, в битвах я был, сволочи! В восьми! Под Козубовом…
По данному знаку его схватили за плечи, подхватили сзади за ноги и бросили наземь. Розги взвились со свистом, стегнули по спине. Михцик все срывался с земли с раздирающим душу криком. Не слышно уже было отдельных слов, слетавших с его окровавленных уст, одни лишь неясные обрывки. Рафал хорошо понимал их. Он слышал, как Михцик тщетно зовет его брата, как все время отрывисто повторяет одни и те же слова:
– Уважение имей ко мне, собака, к вольному человеку!
Жилы у Рафала судорожно сжались, диким пламенем вспыхнула в них кровь. Глаза ослепли и ничего не видели. Он точно оглох. Словно невыносимый смрад обдал его с ног до головы, такое овладело им отвращение ко всему на свете, к этому мужику, к самому себе. Воспоминание об ударе хлыста пронизало его вдруг насквозь, снова нахлынули мысли об этом, и сердцем овладело безумное отчаяние. То, что открылось его глазам, что врывалось в уши, лишь умножало бездонную и глухую пропасть жгучих страданий. И, как тогда, он весь затрясся от яростного хохота, который словно вырвался из пылающих огнем недр его души. Жеребец, которого он дернул изо всей силы, шарахнулся и, взвившись на дыбы, даже присел. Рафал повернул его, выехал из толпы и по той же дороге поехал назад в Грудно. Проезжая через деревню, он слышал, что кто-то бежит за ним, стонет и причитает, прося помочь Михцику, увидел даже серое лицо еврея Урии, но с трудом разобрал, что бормочет, заливаясь слезами, это жалкое существо. Глаз, угол рта, щека, лоб все сильнее ныли от удара хлыста. Голова была как в чаду, огонь сжигал кости, и словно бездна разверзлась под ногами юноши.
Солнце заходило за леса. Жеребец плелся нога за ногу. Рафал не гнал его. Он жаждал ночной темноты, как человек в горячке жаждет воды. В безлюдных полях, среди опустевших пожней, он ехал на лошади с повисшими, как плети, руками, и глядел на огненный диск. Он чувствовал, что в этот день солнце обдало его всем своим жаром. Мысли его еще метались…
Брат Петр… Михцик… Поля, выкорчеванные ими… Он поднимал руку, тяжелую, как камень. Он чувствовал, что ничего не в силах сделать… От зарослей можжевельника, от пожней, пахнущих кашкой и осенними полевыми цветами с их пряным ароматом, несся к нему этот страшный, мучительный ропот мужиков, звучал в ушах смутный говор возмущенной толпы, яростный вой, невыносимый стон. Щеку жгло, точно раскаленным железом. Рафал поднял хлыст и, натягивая поводья, стал стегать жеребца, сечь его по лоснящейся, изогнутой шее, хлестать по крупу, по животу… Жеребец глухо заржал, взвился на дыбы, рванул и помчался во весь опор, а бешеные удары обезумевшего всадника сыпались на него, как молния, и натянутый мундштук резал губы…
Chiesa aurfa[125]
Осенью 1797 года князь Гинтулт уладил кое-как все семейные дела и уехал за границу. Сестер он оставил на попечение двоюродных и троюродных теток и целого легиона гувернанток, двух братьев отвез в Краков в школу, предоставил управляющему имением все полномочия, а надзор за своими делами поручил краковскому адвокату Доршту. Он освободился в это время от многих нахлебников, в том числе и от Рафала. Последний стал товарищем его братьев. Благодаря протекции князя Ольбромскому, хоть и с трудом, но удалось выдержать экзамен и поступить в класс «поэтики» в лицей Святой Анны. Много труда стоило князю получить в Вене паспорт в Италию,[126] а именно в Венецианскую Республику, ко двору папы, в земли короля Пьемонтского, великого герцога Тосканского, герцога Пармского и к Бурбонам в Неаполь. В Леобене как будто уже прервалась война, но искра еще тлела под пеплом. Так или иначе, широкие связи помогли Гинтулту получить драгоценную бумагу со множеством подписей, штемпелей и печатей. Князь уехал.
Быстро проносились мимо него горы Штирии, Каринтии,[127] длинные отроги Тирольских Альп. Он ехал по большой, старинной, горной дороге, пересекающей реки Саву, Драву и Мур, пока не выбрался, наконец, в пустыню Карста,[128] изборожденную известковыми холмами и скалами, где воды уходят в глубь земли, образуя в ней пещеры, подземелья, озера и реки. Эта безлюдная, каменистая местность была полна еще республиканскими войсками, которые под предводительством Массена, Гюйо, Шабо, Серюрье и Бернадота[129] медленно отступали к Пальма-Нуова,[130] оставляя Горицу и Каринтию. В этом месте тракт пересекали дороги, идущие с востока. С высот видны были белые ленты их, извивавшиеся по безводным, лишенным растительности горным цепям. Насколько хватает глаз, на этих дорогах клубилась рыжая пыль, и в тучах ее брели колонна за колонной на юг и на запад войска. Горные деревушки были выжжены и часто сравнены с землей. Люди встречали путешественника подозрительными, недоверчивыми взглядами, протягивая исхудалые руки за подачкой. В их почернелых устах звучала славянская речь…
Князь не искал случая созерцать подвиги Марса и, спеша в Триест, старался, насколько это было возможно, сворачивать с военной дороги. Ему казалось, что он миновал уже все стратегические пути. Но на одном из самых высоких перевалов, на перекрестке двух дорог, возница повернулся на козлах, тряхнул головой и показал кнутовищем на приближавшиеся облака пыли. Ехать дальше было невозможно, так как войска хлынули с боковой дороги на тракт и заняли всю его ширину. Экипаж князя остановился под высоким уступом известковой скалы на повороте дороги.
Князь собирался выйти из экипажа, чтобы укрыться от пыли, когда из-за скалы показались первые ряды пехоты. Солдаты шли, с головы до ног покрытые пылью, словно движущиеся столбы ее. В облаках известковой пыли едва видны были их обожженные лица, закрытые глаза, сжатые губы. Они шли крупным, твердым, молодым и неутомимым шагом. С небольшими промежутками двигались одна за другой роты гренадер. Когда глаза князя свыклись с пылью, он увидел, что солдаты были оборваны и почти разуты. Вдруг острое жало вонзилось в его сердце… Покрой мундиров у этих гренадер поразительно напомнил ему давние времена.
– Ведь это мундир нашей кавалерии, – пробормотал князь.
Шел батальон стрелков в лохмотьях, живо напоминавших форму маршальского полка венгерских стрелков: светло-синие с пунцовыми отворотами мундиры, на головах золоченые кивера с пунцовым султаном. Солдаты все выходили и выходили из-за горы, точно выползали из ее страшных недр. Это было ужасное зрелище, словно долгий и кошмарный сон… При виде каждого нового отряда нож вонзался в грудь и впивался в сердце. Вот снова идут, снова идут! Топот шагов их гулко отдается на этой бесплодной земле. Стрелковый полк, совсем как будто полк Дзялынских,[131] и, наконец, первый полк имени королевы Ядвиги.[132] Алые мундиры, белые колеты, белые кушаки и черные шляпы. Все это оборванные лохмотья в разноцветных заплатах и швах. Полубосые ноги бодро печатали шаг на этой бесконечной дороге между морем и сушей, волоча ошметки черных немецких сапог. Лязгало оружие. Рядом с людьми, шедшими мерным шагом, плелись в такт худые лошади штаб-офицеров. Сами они, точно черные знамена, плавно колыхаясь, исчезали в пыли. Сворачивая направо и налево, отряды зигзагом спускались в пустую долину, Черные призраки их исчезали из глаз, и оставшаяся позади туча пыли медленно оседала на дорогу. Долго еще ритмически колыхалась она в глубине, а потом поползла вверх на далекие синие цепи гор, в безвестную даль…
