Стефан Жеромский - Пепел
Так бывало днем. А по ночам Рафал бродил по аллее, которая вела от его домика в сад. Весь во власти безумных помыслов, истомленный желаниями, полный страстных порывов, доводивших его до сумасшествия, он заносился в мечтах все выше и выше. Его дерзость зашла так далеко, что в грезах ему все время рисовалась княжна, сиятельная госпожа этого дома, родная сестра князя. Его сжирал такой внутренний огонь, что свои сны и свой бред он принимал за действительность. Сколько раз в лунные ночи юноша ждал в укромном уголке аллеи, уверенный, что она должна знать о его муках, что она сама испытывает их и что придет к нему, ведомая незримым ангелом! А ко да холодная августовская ночь кончалась, он, обезумев от сдерживаемых рыданий, возвращался к себе в комнату и кусал зубами подушку, задыхался и захлебывался от сожалений. Лишь изредка его осеняла мысль, что все эти переживания – плод иллюзии. Быть может, княжна даже не знает о его существовании. Тогда он сжимал кулаки и готов был волосы рвать на себе. Случай дал ему возможность узнать всю правду.
Княжна Эльжбета ездила верхом, как амазонка. У нее были мягкие и плавные движения, а на седле она словно преображалась в мальчишку с решительными, порывистыми и быстрыми движениями. Английский жеребец каштановой масти Unreclaimed,[121] на котором она ездила, с лоснящейся кожей, со стальными ногами и железными мускулами, шел всегда впереди всех. Ранней осенью, когда обнажились широкие пожни, молодежь часто устраивала на них конные скачки.
Однажды многолюдная кавалькада направлялась в сторону Выгнанки, где умер брат Рафала. В прогулке принимали участие князь и его сестры. Рафал неохотно приближался к местам, которые напоминали ему о делах, отброшенных с небрежной беззаботностью. Он ехал неподалеку от княжны. На одном из холмов, окружавших широкую равнину, все общество остановилось. После долгих дождей выдался погожий, точно весенний день, напоенный запахом можжевельника, вереска и кашки. По небесной лазури проносились совершенно весенние облачка, прелестные и нежные, как волосы двухлетнего ребенка.
Все общество, шумно разговаривая, собралось на холме, а несколько всадников пустилось вниз, к полям. Княжне хотелось помчаться вскачь, и она просила кого-нибудь из всадников сопутствовать ей. Но молодые ее братья и родственники были утомлены. В конце концов двое из них пустили вскачь своих лошадей. Рафал, которого никто не приглашал, сделал вид, будто лошадь его понесла, и тоже поскакал во весь опор. Жеребец княжны, весь в мыле, все стремительней мчался вперед, уходил все дальше, пока, наконец, не понесся стрелой. Мужчины остались позади. Жеребец княжны мчался по широкой, ухабистой дороге, которая вела в березовую рощу. Рафал стал хлестать своего гнедого и понесся во весь опор. Он заметил, что княжна старается осадить Unreclaimed'а, но что это ей не удается. Тогда он еще сильнее стегнул своего жеребца, и уже в лесу, на тракте, стал догонять княжну. Но рысак амазонки, как та ни натягивала мундштук, несся вскачь, и из-под копыт его во все стороны летели комья грязи. Рафал видел впереди только лоснящийся круп лошади, бархатную шляпу и золотистые волосы всадницы. Кровь кипела в нем. Вдруг до слуха его донесся голос княжны, как будто звавшей на помощь. Он услышал зов ее раз, другой. Тогда, стегнув изо всех сил жеребца хлыстом, он в несколько скачков догнал княжну, поравнялся с нею. Она в изумлении посмотрела на него большими глазами. Но и он впервые, словно когтями и клювом впился в нее глазами. Он чувствовал, что пронизывает ее сильным красивым взглядом.
– Подпруга! – крикнула, задыхаясь, княжна.
Рафал одним движением схватил поводья ее жеребца, вздыбил его и осадил. Лошади коснулись боками друг друга, и нога княжны обдала жаром ногу Рафала. И тут, точно лукавый попутал его, Рафал наклонился и обеими руками схватил прелестную девушку в объятия. С минуту он чувствовал ее волосы на своих жадных губах, ее плечи и грудь – на своей груди…
Но вдруг случилось нечто невообразимое. Княжна молниеносно вырвалась из его объятий. Он почувствовал только, как она привстала на седле.
– Imbecile![122] – крикнула она сквозь зубы и изо всех сил стегнула его хлыстом по лицу так, что в глазах у него потемнело и зазвенело в ушах. Он упал с лошади.
Когда Рафал протер глаза, он первым делом прыгнул в седло. Княжна Эльжбета исчезла. Он слышал только за березами шум, топот ее скакуна и чмоканье грязи, взлетающей из-под его копыт. Лицо около носа от самого лба до подбородка нестерпимо болело. Рафалом овладело такое отчаяние, словно на него обрушилась стена каменного дома. Как же быть теперь? Погнаться за ней и убить? или бежать? С минуту он ехал, смертельно бледный, словно только что был расстрелян. Когда, наконец, плетясь шаг за шагом, он выехал из березника, вся компания была уже на опушке. Бежать не было возможности. Осталось только одно – вызывающе бесстыдное, твердое мужество. Он медленно подъехал к приближающейся кавалькаде. Рядом с князем Гинтултом ехала княжна. Рафал только раз взглянул на нее.
– Откуда у вас такая полоса на лице? – спросил со смехом князь, когда они очутились на расстоянии всего нескольких шагов.
– Это вина сестры вашей светлости, – ответил Рафал.
– Как так сестры?
– Когда я догонял Unreclaimed'a, чтобы остановить его, мы мчались мимо деревьев. Княжна отвела ветку березы и изволила отпустить ее на меня.
– Вот вам и награда за любезность! Так судьба платит за услугу, которую мы оказываем женщине!
Княжна молча, потупив глаза, слушала рассказ Рафала. Когда он кончил, она коротко, презрительно засмеялась и, повернув лошадь, отъехала в сторону.
Князь тронул своего коня каблуком и подъехал ближе к лгуну. Кровь стала цепенеть в жилах Рафала. Он ждал, бледный и похолодевший, словно приговоренный к смерти. Образ отца промелькнул перед его взором. Между тем князь вплотную подъехал к нему и проговорил вполголоса:
– Вы по уши извалялись в грязи. Сознайтесь: вы упали с лошади? А?
– Да нет же!
– Полноте! Поезжайте, пожалуйста, поскорее к Хлуке, вы ведь его знаете?
– Знаю…
– Почиститесь, обмойтесь, а то попадете тут всем на зубок, подымут вас на смех. Мы возвращаемся в Грудно. Я скажу всем, что послал вас в Выгнанку по моему делу.
– Слушаю, ваша светлость.
– Поклонитесь как ни в чем не бывало издали всей компании и трогайте. Вернетесь к вечеру, когда смеркнется. Лицо на ночь обложите компрессом… Adieu![123]
«Ничего не сказала», – подумал Рафал с невыразимой радостью. Словно струна дрогнула в нем, словно особенный голос коротко прозвучал и растаял.
«Ничего не сказала, ни слова…» – мечтал он, уезжая.
Рафал помчался в противоположную сторону, к Выгнанке. Когда, подъезжая к деревушке, он оглянулся, грудненская кавалькада уже исчезла из глаз. Крупной рысью он поехал по улице деревушки.
Крытые гонтом крестьянские хаты из прогнившего дерева, похожие на лохмотья нищего, тянулись вдоль дороги. Самая убогая из них, трухлявая, покосившаяся, была жилищем старого еврея Урыся. Сам кривоногий еврей стоял у двери и с таким ужасом смотрел в сторону усадьбы, что даже не заметил проехавшего мимо него Рафала. Другие хаты были открыты и пусты. Только на краю деревушки видна была толпа людей. С дороги поднималась клубами пыль, а в ней мелькали какие-то фигуры. Доносился крик, смутный говор мужиков…
Мимо Рафала, причитая и шепча молитву дрожащими, почерневшими и увядшими губами, пробежала какая-то перепуганная старуха. Еще дальше под ноги лошади чуть было не попали черные, покрытые засохшей грязью, ребятишки и разбежались, как стая испуганных воробьев. Подъехав к околице, Рафал увидел в клубах пыли австрийских гусар. Некоторые из них, сидя верхом, держали за поводья лошадей своих спешившихся товарищей. Последние суетились в толпе мужиков. Ропот возмущения пробегал по толпе. Рафал не мог пробиться вперед, потому что вся улица была запружена людьми и лошадьми. Он спешил в усадьбу, но вынужден был остановиться и посмотреть, что творится в толпе. Наклонившись, он тронул за плечо первого стоявшего поблизости человека:
– Отец, что у вас тут делается?
Из-под ободранной разлезающейся соломенной шляпы на Рафала поднял глаза старик, такой дряхлый, что глядел сущим сморчком.
– Чего? – прошамкал он. – Не слышу…
– Что тут у вас творится?
– Говори, миленький, погромче, а то не слышу…
– Чего вас тут столько собралось?
Старый трясущийся дед толкнул в бок соседа и показал ему на Рафала. Сам он опять устремил в середину круга выцветшие глаза, столетнюю голову со столетней равнодушной улыбкой. Другой мужик посмотрел на Рафала блуждающими глазами, точно его только что разбудили со сна. Спустя минуту он очнулся и сказал:
– А тут, паныч, солдаты мужика бьют.
– За что же они его бьют?
– Э… Гзыкуция, и все тут.
– Да, но за что они его бьют?
