Уильям Теккерей - Кэтрин
Тому Биллингсу также было незамедлительно доложено о происшедшем, и он, по обыкновению, на все корки ругая отчима, поклялся, что это ему даром не пройдет. Вуд хитро и умело подогревал все страсти, находя особое удовольствие, вполне бескорыстное вначале, в том, чтобы подстрекать Кэтрин и запугивать Хэйса; последнее, впрочем, было совершенно излишне, ибо злополучный ростовщик и так уже не знал, куда деваться от ужаса и тоски.
Чудовищные слова и выражение лица Кэтрин в то утро после ссоры не выходили у него из головы; душу леденило мрачное предчувствие. И чтобы отвратить то, что нависло над ним, он поступал, как поступают все трусы, униженно пытался разжалобить судьбу, вымолить, выклянчить себе милость и прощение. Он был заискивающе ласков о Кэтрин, смиренно сносил все ее злые насмешки. Он дрожал перед молодым Биллингсом, прочно водворившимся в доме (для защиты матери от жестокости мужа — так уверяла она сама), и даже не пытался давать отпор его дерзким речам и выходкам.
Сынок и маменька забрали полную власть в доме; Хэйс при них и рта не смел раскрыть; сходился с ними только за столом, и то норовил поскорей улизнуть в свою комнату (он теперь спал отдельно от жены) или же в харчевню, где ему приходилось коротать вечера за кружкой пива — тратить на пиво свои драгоценные, обожаемые шестипенсовики!
И, конечно, среди соседей пошли разговоры: Джон Хэйс, мол, дурной муж; он тиранит жену, бьет ее; он все вечера пропадает в пивных, а она, добрая душа, должна одна сидеть дома!
При всем том бедняга не испытывал ненависти к жене. Он к ней привык даже любил ее, насколько это убогое существо способно было любить, вздыхал об утраченном семейном благополучии, при каждом удобном случае пробирался к Вуду и слезно упрашивал помирить его с женой. Но что толку было в примирении? Глядя на мужа, Кэтрин только о том и думала, как могла бы сложиться ее жизнь, если б не он, и чувство презрения и отвращения, переполнявшее ее, граничило с безумием. Какие ночи она проводила без сна, рыдая и проклиная себя и его! В своей покорности и приниженности он был ей еще противней и ненавистней.
Но если Хэйс не питал ненависти к матери, то сына он ненавидел ненавидел отчаянно и отчаянно боялся. Он охотно бы отравил его, если б имел на то мужество; но куда там — он не смел даже глаз на него поднять, когда тот сидел развалясь в кресле с видом хозяина — торжествующий наглец! Боже правый! Как звенел у Хэйса в ушах грубый хохот мальчишки; как его преследовал дерзкий взгляд черных блестящих глаз! Поистине, мистер Вуд, бескорыстный любитель сеять зло ради самого зла, мог быть доволен. Столько пламенной ненависти, и подлого злорадства, и черной жажды мести, и преступных помышлений кипело в душах этих несчастных, что даже сам великий властелин мистера Вуда и то порадовался бы.
Хэйс, как мы уже говорили, был плотник по ремеслу, но с тех пор, как он к этому занятию присоединил занятие ростовщика, не в пример более прибыльное, он вовсе перестал брать в руки плотничий инструмент. Миссис Хэйс усердно помогала мужу в денежных делах, к немалой его пользе. Она была женщина решительная, напористая, дальновидная; деньги сами по себе не привлекали ее, но ей хотелось быть богатой и преуспевать в жизни. Теперь же, после ссоры, она отказалась от всякого участия в делах и сказала мужу пусть управляется сам, как хочет. Она больше не имеет с ним ничего общего и не намерена заботиться об его интересах, как если бы это были и ее интересы тоже.
Мелочные дрязги и хлопоты, связанные с пакостным делом ростовщичества, как нельзя более подходили к натуре Хэйса; прижимать должников, советоваться со стряпчими, трудиться над книгами, будучи сам себе и конторщик и счетовод, — все это доставляло ему немалое удовольствие. Когда они еще дружно работали вместе, его не раз пугали задуманные женой спекуляции. Расставаться с деньгами всегда было для него мучительно, и он шел на это лишь потому, что не смел противиться ее суждению и воле. Теперь он все реже и реже давал деньги в долг — не мог заставить себя выпустить их из рук. Одна утеха ему осталась: запершись у себя в комнате, считать и пересчитывать свое богатство. После водворения Биллингса в доме Хэйс переселился в комнату, смежную с той, которую занимал Вуд. Здесь он чувствовал себя в большей безопасности, зная, что Вуд не раз выговаривал юноше за его дерзость; а Том, как и Кэтрин, относился к старику с уважением.
И вот у Хэйса явилась новая мысль — это было, когда большая часть его денег уже вернулась в хозяйский сундук. "Зачем мне оставаться здесь, рассуждал он сам с собой. — Терпеть оскорбления этого мальчишки, а то и дождаться, что он убьет меня? Ведь он способен на любое преступление". И Хэйс решил бежать из дому. Кэтрин он каждый год будет посылать деньги. Или нет — ведь ей останется мебель; она может пускать жильцов и тем кормиться. А он уедет и поселится где-нибудь подальше отсюда, найдет себе недорогое жилье — подальше от этого мальчишки и его гнусных угроз. Мысль об освобождении пленила жалкого скрягу, и он принялся спешно улаживать свои дела.
Хэйс теперь сам приготовлял себе постель и никому не позволял входить к нему в комнату; Вуду слышна была суетливая возня за перегородкой, хлопанье крышек, звон монет. При малейшем шорохе Хэйс настораживался, шел к комнате Биллингса и прислушивался у двери. Вуд слышал, как он осторожно крадется по коридору и потом так же осторожно возвращается назад.
Однажды жена и пасынок изводили его своими насмешками в присутствии гостя-соседа. Сосед вскоре собрался домой; Хэйс вышел проводить его до дверей и, возвращаясь, услышал в гостиной голос Вуда. Старик с обычным своим зловещим смешком говорил: "Смотри, миссис Кэт, будь осторожна: случись Хэйсу умереть в одночасье, соседи скажут, что ты его убила".
Хэйс вздрогнул, словно подстреленный. "И этот с ними заодно, — подумал он. — Они все сговорились убить меня; и убьют; они только ждут случая". Страх овладел им, он решил бежать тотчас же, не откладывая, и, проскользнув к себе в комнату, собрал все свои деньги в кучу. Но лишь половина его капитала имелась в наличности; остальное должно было поступить от должников в течение ближайших недель. Уехать, не дожидаясь, — на это у него не хватило духу. Но в тот вечер Вуд услышал, как Хэйс подкрался к его двери, а потом пошел к двери Кэтрин. "Что он задумал? — спросил себя Вуд. — Собирает все свои деньги. Уж нет ли у него там какого-нибудь тайника, о котором никто из нас не знает?"
Вуд решил проследить за ним. Между комнатами был чулан; Вуд просверлил в стенке чулана дырочку и заглянул в нее. На столе перед Хэйсом лежала пара пистолетов и четыре или пять небольших мешочков. Один из них он тут же развязал и монета за монетой опустил в него двадцать пять гиней. Как раз сегодня истек срок одному платежу на такую сумму — Кэтрин упоминала об этом поутру, когда имя должника случайно всплыло в разговоре. Хэйс никогда не держал дома больше пяти-шести гиней. Зачем ему вдруг понадобилось столько денег? На следующий день Вуд попросил его разменять казначейский билет в двадцать фунтов. Хэйс ответил, что у него есть всего три гинеи. А на вопрос Кэтрин, где те деньги, что были уплачены накануне, сказал, что отнес их в банк. "Все ясно, — подумал Вуд. — Голубчик решил дать тягу; а если так — я его знаю: он оставит жену без единого шиллинга".
Несколько дней он продолжал подсматривать за Хэйсом, — к известным уже мешочкам прибавилось еще два или три. "Что может быть лучше этих славных кругленьких монеток, — подумал Вуд. — Они не болтают лишнего, не то что банковые билеты". И он размечтался о прошлых днях, когда они с Макшейном совершали немало подвигов в погоне за такими кругляшками.
Не знаю, какой замысел сложился в голове у мистера Вуда; но только на следующий день мистер Биллингс, побеседовав с ним и получив от него гинею в подарок, сказал своей родительнице:
— А знаешь, матушка, если б ты была свободна и вышла за графа замуж, я получил бы дворянство. Так оно по немецким законам, мне мистер Вуд сказал, а уж он-то знает — наездился с Мальборо по всем этим заграницам.
— Точно, в Германии было бы так, — подтвердил мистер Вуд, — но Германия не Англия; стало быть, не стоит и говорить об этом.
— Бог с тобой, мальчуган, — взволнованно сказала миссис Хэйс. — Как это я могу выйти за графа? Во-первых, у меня есть муж, а во-вторых, я не пара такому знатному вельможе.
— Вот еще! Ты, матушка, достойна любого вельможи. Если б не Хэйс, я бы и сейчас был дворянином. Еще на прошлой неделе граф подарил мне пять гиней не то что этот проклятый скряга, который за шиллинг удавится.
— Если бы только скряга — а то ведь твоя мать еще и побои от него терпит. Прошлый раз, когда он ее чуть не убил, я уже готов был броситься на него с тростью. — Тут он в упор посмотрел на Кэтрин, слегка усмехаясь. Она поспешно отвела глаза; ей стало ясно, что старик знает тайну, в которой она самой себе не смеет признаться. Глупая женщина! Конечно, он знал; даже Хэйс и тот догадывался смутно; а уж что до нее самой, то с того знаменательного вечера она ни на миг об этом не забывала, ни во сне, ни наяву. Когда испуганный Хэйс предложил ей, что будет спать отдельно, она едва не вскрикнула от радости; ее мучил страх, как бы вдруг не заговорить во сне и не выдать свои чудовищные мысли.
