Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники
Он вскоре сдружился с сыновьями миссис Ливерс, их грубость оказалась лишь видимостью. Если они чувствовали, что могут положиться на человека, все они становились на удивление добрыми и славными.
— Пойдешь со мной на поле? — не без колебаний спросил после обеда Эдгар.
Пол пошел с радостью и полдня помогал другу то рыхлить землю тяпкой, то прореживать турнепс. Он часто забирался с братьями Ливерс на сеновал и рассказывал им про Ноттингем и про фабрику Джордана. В ответ они научили его доить и позволяли в свое удовольствие делать нетрудные работы — ворошить сено либо крошить турнепс. Среди лета он вместе с ними работал весь сенокос и вот тогда-то и полюбил их. Семья, в сущности, была отрезана от мира. Молодые Ливерсы чем-то напоминали «Les derniers fils d'line race epuisee»[10]. Крепкие и здоровые, все они были чрезмерно уязвимы и робки и оттого одиноки, но уж если кто завоевывал их доверие, они оказывались надежными и чуткими друзьями.
До Мириам очередь дошла позднее. Но Пол вошел в ее жизнь еще прежде, чем она его отличила. Однажды в скучный послеобеденный час, когда мужчины были в поле, а младшие в школе и дома оставались только Мириам с матерью, девушка, поколебавшись, сказала Полу:
— Ты качели видел?
— Нет, — ответил он. — А где?
— В коровнике, — ответила она.
Она всегда колебалась, прежде чем предложить или показать ему что-то. У мужчин и у женщин такие разные представления о том, что достойно внимания, и над многим, что ей мило, чем она дорожит, братья так часто потешались и насмехались.
— Тогда пойдем, — сказал Пол, вскочив.
На ферме было два коровника, слева и справа от амбара. Тот, что пониже и потемней, был рассчитан на четырех коров. Под недовольное кудахтанье потревоженных кур, взлетевших из кормушки, Пол и Мириам прошли к длинному толстому канату, который свисал с балки в темноте над головой и был закинут на крючок в стене.
— Это похоже на трос, — с одобрением воскликнул Пол. И сел на качели, ему не терпелось попробовать. Но тотчас встал.
— Садись покачайся первая, — сказал он девушке.
— Смотри, — сказала она, — мы кладем на сиденье мешки. — Что она и сделала, чтоб Полу было удобнее. Приятно было об этом позаботиться. Он пока придерживал канат.
— Садись покачайся, — сказал он.
— Нет, я первая не сяду, — ответила Мириам.
И отступила в сторону, тихая, отрешенная.
— Почему?
— Садись ты, — взмолилась она.
Чуть ли не впервые в жизни ей выпало удовольствие уступить мужчине, побаловать его. Пол посмотрел на нее.
— Ну ладно, — сказал он, садясь. — Отойди-ка!
Он оттолкнулся, и вот уже летит по воздуху, чуть ли не прочь из коровника, ведь верх двери откинут, и виден мелкий дождь, грязный двор, понурый скот у черного навеса для повозок, а за всем этим серо-зеленая стена леса. Мириам стоит внизу в малиновом шотландском берете и смотрит на него. Он сверху глянул на нее, и она увидела, как блестят его голубые глаза.
— Замечательные качели, — сказал он.
— Да.
Он взлетал в воздух, каждая частица его взлетала, точно птица, что, упиваясь полетом, устремляется то вверх, то вниз. И сверху он смотрел на девушку. Из-под малинового берета выбиваются темные кудри, а прелестно зардевшееся лицо, такое покойное, когда она задумчива, поднято к нему. Здесь темно и прохладно. Вдруг со стропил крыши слетела ласточка, метнулась к двери и выпорхнула наружу.
— Я и не знал, что тут сторожит птица, — воскликнул Пол.
Он качался, почти не прилагая усилий. Мириам чувствовала, как он поднимается, потом опускается в воздухе, будто его поддерживает какая-то сила.
— Теперь я умру, — сказал он бесстрастно, мечтательно, словно он сам и есть это замирающее движение качелей. Она смотрела на него завороженно. Вдруг он затормозил и соскочил наземь.
— Я долго качался, — сказал он. — Но качели замечательные… просто замечательные!
Девушку позабавило, что он так серьезно отнесся к развлечению и так доволен.
— Да нет, покатайся еще, — сказала она.
— А ты что ж, не хочешь? — удивился Пол.
— Да не очень. Покачаюсь самую малость.
Она села, а он придержал для нее мешки на сиденье.
— Это так здорово! — сказал он, толкнув качели. — Только подбери ноги, а то ушибешься о кормушку.
Она почувствовала, с какой точностью он подтолкнул ее, в самый подходящий миг, как верно рассчитал силу толчка, и испугалась. Горячая волна страха затопила все ее существо. Она у него в руках. Опять в самый подходящий миг уверенно и неотвратимо он ее подтолкнул. Почти теряя сознание, она вцепилась в канат. И от страха засмеялась. Крикнула:
— Выше не надо!
— Но ты вовсе невысоко, — возразил Пол.
— Но выше не надо.
Он услышал в ее голосе страх и остановился. Подошел миг, когда он должен был опять подтолкнуть качели, и сердце Мириам затопила жаркая боль. Но Пол не качнул. И девушка перевела дух.
— Ты правда не хочешь посильней? — спросил он. — Может, я тебя подержу?
— Нет, лучше я сама покачаюсь, — ответила Мириам.
Он отошел и стал смотреть со стороны.
— Да ведь ты еле двигаешься, — сказал он.
Она сконфуженно засмеялась и почти сразу сошла с качелей.
— Говорят, кто умеет качаться на качелях, тот не будет страдать морской болезнью, — сказал Пол и вновь уселся на качели. — У меня уж наверняка никогда не будет морской болезни.
И он стал раскачиваться. Что-то в нем ее восхищало. Вот он уже слился воедино с взмывающими и ухающими вниз качелями, весь он, всеми своими фибрами в полете. Ни ей, ни братьям ее не дано такое самозабвенье. А сейчас оно опалило и ее. Как будто, проносясь в воздухе, Пол уподобился пламени и зажег огонь у нее в груди.
И постепенно близость с этой семьей обратилась для Пола в близость с тремя ее членами — с матерью, Эдгаром и Мириам. К матери его влекло то сочувствие и та притягательная сила, которая помогала ему изливать душу. Эдгар стал его закадычным другом. А к Мириам он более или менее снисходил, такой она казалась смиренной.
Но девушка постепенно завоевывала его внимание. Если он приносил свой альбом с набросками, она, а не кто другой, дольше всех раздумывала над последним его рисунком. Потом глянет на него. И вдруг темные глаза ее засветятся, точно воды во тьме, взбаламученные золотой струей, и она спросит:
— Почему мне это так нравится?
И всякий раз от ее пристального, проникающего в душу слепящего взгляда у него перехватывало дыхание.
— Так почему же? — спрашивал он.
— Не знаю. По-моему, тут сама правда.
— Это оттого… оттого что здесь почти нет определенных очертаний; все зыбко, словно бы я рисовал зыбкое вещество листьев и всего прочего, а не жесткую форму. Определенность мне кажется мертвой. Только вот такая зыбкость и есть подлинная жизнь. Форма это мертвая корка. Истинная сущность зыбка.
И Мириам, прикусив мизинец, размышляла над его словами. Они опять давали ей ощущение жизни, наполняли смыслом то, что прежде ничего для нее не значило. Она ухитрялась найти некую суть в словах, которые он с трудом подбирал для слишком отвлеченных мыслей. Через его речи она постигала то, что ею любимо в вещном мире.
На другой день Мириам сидела на солнышке, а Пол писал сосны, освещенные красным, ослепительным закатным светом. Он работал молча.
— Ага, вот оно! — вдруг сказал он. — Это мне и надо. Теперь посмотри и скажи, что здесь — стволы сосен или возносятся вверх раскаленные уголья, рассекает тьму летучий огонь? Вот вам неопалимая купина, она вовеки не сгорит.
Мириам посмотрела и испугалась. Но почувствовала: стволы сосен великолепны и совсем как живые. Пол закрыл ящик с красками и встал. Вдруг внимательно посмотрел на Мириам.
— Почему ты всегда печальная? — спросил он.
— Печальная? — воскликнула она, испуганно вскинув на него чудесные карие глаза.
— Да, — ответил он. — Ты всегда, всегда печальная.
— Да нет… да ни чуточки! — возразила она.
— Но даже твоя радость будто пламя, рожденное печалью, — настаивал Пол. — Ты никогда не бываешь веселая или даже просто довольная.
— Правда, не бываю, — подумав, сказала Мириам. — А интересно, отчего.
— Оттого что не бываешь, оттого что внутри ты, как сосна, другая, а потом сразу вспыхиваешь, ты не как обыкновенное дерево, у тех просто листья все время трепыхаются и веселые…
Он запутался в собственных словах, но Мириам надолго задумалась над ними, а в Поле встрепенулось что-то незнакомое, показалось, он все стал чувствовать по-новому. Мириам стала ему так близка. И от этого все странно преобразилось.
А иногда он ее ненавидел. Ее младшему братишке было всего пять лет. Он был болезненный малыш, с огромными карими глазами на необычном хрупком личике — один из «Хора ангелов» Рейнолдса[11], но было в нем и что-то от эльфа. Мириам часто опускалась на колени и крепко его обнимала.
