Йозеф Рот - Направо и налево
Наконец явился французский пацифист, несколько ослепший от трагической праздничности дома и все еще не привыкший к чужим нравам чужого народа. Ему не казалось бы все таким странным и чуждым, если б он не приехал с твердым намерением обо всем написать. Это намерение побуждало его находить интересным то, что было вполне обыкновенным. Принадлежащий к нации, которая все, в чем нуждается, находит на собственной земле и вследствие этого ее не покидает, господин Антуан Шаронно искал в чужих странах необычайное. Его поездка имела литературную цель и волей-неволей должна была принести материал. Он спешил от одного впечатления к другому и классифицировал их столь же торопливо. Его решение написать о чужой стране окутывало — само по себе и как бы уже по поручению будущего читателя — романтической пеленой людей и предметы, которые попадались навстречу господину Шаронно, и прикрепляло к груди каждого значок, знаменующий принадлежность к определенной категории. Господин Шаронно был счастлив, что господин Хаммерлинг называл себя другом Франции. Для господина Шаронно друзья Франции выглядели теперь точно так, как профессор Хаммерлинг, который сейчас в отдаленном углу залы произносил перед господами фон Марловым и Фрайтагом речь о Франции.
— Они обладают, — говорил он о французах, — трезвым, ограниченным и практическим рассудком, которого так не хватает нам, германцам, чья душа окутана вечным туманом. Мне больше всего по вкусу доброе, радостное жизнелюбие этих веселых французов и то, как они едят, пьют и любят. Париж остается средоточием разума и удовольствий. Мы же навсегда останемся детьми севера, и родина наша — нежные тени сумрака.
— Они нуждаются в нас, а не мы — в них, — сказал Теодор, который только что вошел. С инстинктивным влечением к серьезным и проблемным дискуссиям он механически и сразу приблизился к группе слушателей, собравшихся вокруг Хаммерлинга.
Все взглянули на Теодора. Рядом с почтенным Хаммерлингом он с наслаждением почувствовал свою собственную, бьющую ключом, молодость. Ему показалось, будто слушатели вокруг глубоко вздохнули от нескрываемого восхищения.
— Париж, — продолжал Теодор, — перестает, давно уже перестал быть центром. Им станет Берлин, уже стал.
— Мы говорили не об этом, — сказал Хаммерлинг веско и с раздражением.
— Легкость французов хороша именно в Париже — у себя дома. В Берлине трудятся, в Германии работают.
Между тем господин Шаронно приблизился к группе. Он услышал последние слова и решил точно воспроизвести их. Эти понятные, убедительные сообщения сами поступали к нему — к нему, который дни напролет, не зная того, служил глазами и ушами своих будущих читателей. «В Париже легкость у себя дома, а в Германии — труд». Какая удачная фраза! Всякая война в будущем исключена!
За столом он сидел рядом с фрау Ирмгард. Все comme il faut. Она давно собиралась показать ему дом и картины. Она раздумывала, будет ли прилично привести его в спальню к большому полотну Гартмана, и робко заговорила об этом. «Картина, к сожалению, в моей спальне», — сказала она. Господин Шаронно взглянул на нее искоса, новым взглядом — будто поверх очков. Он тотчас представил себе эту спальню вполне отчетливо — а было бы интересно узнать, как спят представители этого общественного слоя. Сотрудник французского посольства сказал ему, что нигде нет такого количества раздельных спален, как в Германии. Возможно, стоило бы включить главу об эротике?
Среди гостей Пауль был как посторонний. Он оглядывал женщин одну за другой. Почему здесь не было Лидии? Он не любил ее, в чем убедился. Нет, он определенно не любил ее. «Желать» — пришло ему на ум. Вот точное слово. Он желал ее. Благодаря Лидии он узнал, что вовсе не был неотразимым. Неловким он был, неуклюжим. Детский каприз побуждал его броситься на пол и дрыгать ногами, как когда-то мальчишкой, с криком: «Я хочу, я хочу!..» «Хочу Лидию, хочу Лидию», — сказал он себе раз десять, не в силах остановить механическое и властное течение этих коротких фраз. Каждая причиняла ему боль. Он мог точно проследить путь каждого слова. Оно, казалось, возникало в сердце, неслось по системе кровообращения, поднималось к мозгу, застывало там на мгновение и вновь возвращалось к сердцу. Я — хочу — Лидию!.. Какое мучение!
Он ждал конца обеда, будто затем должно было произойти что-то решающее. Нечто невообразимое. Бесконечное время, что еще простиралось перед ним, целую жизнь предстояло наполнить неисполнимым желанием, раздробить, разделить его и в конце каждой частицы ожидать какого-либо решения. Разделенную таким образом безутешность было легче перенести, чем огромную, нераздельную, необъятную. И множество разочарований — в конце каждого отрезка — было лучше, чем одно-единственное разочарование.
Гости начали вставать из-за стола. Пауль ухватился за мысль — выйти из дому. Через два квартала налево находилась вилла Брандейса. Словно он только сейчас узнал о ее географическом положении и словно поразительная близость Лидии пришла ему на ум как последнее спасение. Это просто немыслимо — быть так близко и не найти друг друга. Он выбежал на улицу, миновал два квартала и повернул налево.
Перед виллой Брандейса сверкали два солнечных глаза автомобиля. Ворота в сад и дверь в дом были распахнуты. Двое мужчин в ливреях — очевидно, шофер и швейцар — вынесли два больших чемодана и погрузили их в машину.
Пауль стоял в тени. Он слушал голоса. Ему стало жарко. Руки ослабли. Он искал у себя за спиной прут садовой ограды. Голос Лидии достигал его слуха как далекое пение. Однако он не понимал, что она говорила.
Через несколько секунд Лидия вышла из дома. Мотор затрещал. Шум успокоил Пауля Бернгейма. Пока работает мотор, есть еще время! — пришло ему в голову. Шум смягчил невыносимую яркость фар. Пауль измерил короткое расстояние до машины. Нужна секунда, не более, чтобы схватиться за ручку дверцы. Другой Пауль Бернгейм, движущийся, отделился от стоявшего, подскочил к автомобилю, забрался в него и уехал. Это произошло только что, и все же совершилось много-много лет назад. Со всем было разом покончено, и все разом пережито. Далеко позади Пауля Бернгейма остались приключения, тщеславие, блеск в обществе, власть, любовь, мир. Будто теперь он что-то делал, думал, чувствовал лишь повторно и только для вида. Кто-то поручил ему играть эту роль, так как суть ее он уже пережил и хорошо ее знал.
Внезапно треск прекратился, и одновременно фары сделали поворот, осветив стоявшего человека. Пауль Бернгейм нагнул голову. Это длилось мгновение: машина беззвучно заскользила прочь.
Пауль отпустил решетку, за которую держался до сих пор. Он хотел уйти. Ему казалось, что он прожил здесь двадцать лет. Дверь виллы снова была открыта. Нежный золотистый свет, утешая, лился из прихожей. На пороге показался Брандейс.
Его взгляд упал на тень у решетки.
— Кто там? — спросил Брандейс.
— Я, — ответил Пауль.
Брандейс подошел ближе легкими, неслышными шагами, которые казались неестественными для его тяжелого, массивного тела. Словно шел он на чужих ногах.
— Вы хотели к нам?
— Нет, — ответил Пауль, — я хотел к ней.
— Лидия Марковна уехала навсегда. Она возвращается в свой театр. Он теперь в Женеве. Вы можете туда поехать!
— Нет! — сказал Пауль. И подумал: «Мой отец поехал бы туда, отец поехал бы».
— Мы можем сейчас попрощаться, — сказал Брандейс. — Я провожу вас до дома. Этого будет достаточно. Я завтра уезжаю. И не скоро уже приеду. Не могу долго оставаться на одном месте. Я, собственно, должен извиниться перед вами. Я подумывал о том, чтобы померяться силами со стихией, с которой вы сблизились благодаря вашей женитьбе. Я хотел использовать вас. Я никогда не питал к вам чрезмерного уважения, как и вообще к людям. Мое мнение тут ничего не значит, но я собирался вам написать — на всякий случай. Но раз уж я застал вас здесь — говорю это. Обстоятельства, на мой вкус, слишком романтические.
— Я на вас не в обиде, — сказал Пауль. — Еще пять минут назад я был бы глубоко оскорблен. Однако за это время я состарился. Посмотрите только, господин Брандейс, посмотрите на мои волосы! Разве они не поседели? Всего три минуты прошло, а у меня такое чувство, будто я покинул свой дом молодым человеком, а возвращаюсь стариком. Похоже, я поумнел в достаточной степени, чтобы признаться, что всегда вами восхищался. Восхищался — и в то же время боялся. Но все же я не настолько мудр, чтобы удержаться от вопроса, который хочу теперь задать: за что вы презирали меня?
— Не знаю, — ответил Брандейс. — Вы были слабаком. Вы не смогли бы, к примеру, за день или час до обладания окончательной, действительной властью бросить все, как я это делаю теперь. Ведь больше не требуется никакой силы, чтобы завоевать что-либо. Все сгнило и само отдается. Но отступиться, отступиться — в этом-то все дело! И все же у меня нет такого чувства, что я совершаю нечто необыкновенное. Что-то гонит меня отсюда — так же, как однажды пригнало сюда. Меня уносит, и я покоряюсь. Доставьте себе удовольствие хорошо уйти, господин Бернгейм! Попытайтесь, теперь это вам, возможно, удастся!
