Йозеф Рот - Направо и налево
— Надеюсь, господин Брандейс не ревнив? — сказал вдруг Пауль с тихой, робко нащупывающей насмешкой, с какой профессиональный соблазнитель говорит обыкновенно об отсутствующем сопернике.
— Нет! — сказала она.
— Я бы на его месте ревновал.
Лидия была ему благодарна. Женщины верят утверждениям, в которых они как раз нуждаются. Столетиями их соблазняют не правдой, а ложью. Она никогда не слышала комплимента от Брандейса. Лидия быстро спросила:
— А ваша жена? — И тотчас раскаялась.
— Моя жена? — повторил Пауль удивленно, будто совершенно о ней забыл. — Вы должны с ней познакомиться! — сказал он.
Она решила спросить у Брандейса, была ли жена Бернгейма хорошенькой, хрупкой, нежной, статной, блондинкой или брюнеткой. Она, как и все другие, успокоилась бы лишь тогда, когда в обход знакомого мужчины узнала бы что-нибудь о женщине, которая этому мужчине принадлежала или, по меньшей мере, так казалось.
Возвращались в город медленно, так как ветер стал прохладным.
— Вы танцуете? — спросил Пауль, думая о не вызывающей подозрений возможности приблизиться к телу этой женщины.
— Ох, — сказала она простодушно и не оценив последствий, — после «Зеленого лебедя» не танцевала.
— Что такое «Зеленый лебедь»?
— Это кабаре.
— И?.. — спросил Пауль.
— Я там играла.
Его изумлению не было границ. Он вряд ли удивился бы сильнее, если бы ему вдруг сказали, что его жена — вовсе не урожденная Эндерс. Ничто не могло оскорбить такого человека, как Бернгейм, больше, чем известие о том, что с ним в машине не княгиня, а актриса.
— Ох! — только и сказал Пауль. И как однажды на маскараде он внезапно потерял способность к интимным прикосновениям в обществе фрейлейн Ирмгард Эндерс, так теперь утратил другую — противоположную способность — держаться на расстоянии. Его нога механически прижалась к колену спутницы. Он забыл о разговоре, остановил машину и, не сказав ни слова, попытался обнять Лидию.
Она поняла, какой смысл имели его движения, а секундой позже — какая причина их вызвала. И почувствовала такой же немой отчаянный стыд, как тогда в ресторане, где Гриша продавал ее Брандейсу. Однако сегодня ей не удалось даже вскрикнуть. Будто душа ее уже привыкла беззвучно переносить позор. Это было уже не первое оскорбление, которое она претерпела, а повторение, воспоминание о том, первом. Не от отчаяния, а, скорее, от инстинктивной необходимости себя защитить она разразилась тихими рыданиями. Слезы — единственное оружие беззащитного.
Несколько долгих минут прошло, пока Пауль Бернгейм понял, что обидел Лидию. Как его мать в государственном чиновнике предполагала наличие иного чувства чести, чем в домашнем учителе, так и сын ее Пауль не допускал в артистке способности так же чувствовать себя оскорбленной, как в княгине с Кавказа или в урожденной Эндерс из долины Рейна. Однако если суждение его матери случайно могло оказаться несправедливым, то убежденность Пауля в зависимости чувства чести женщины от ее принадлежности к определенному классу свидетельствовали о его полнейшей неосведомленности, которую он разделял со всеми своими коллегами-соблазнителями. Ведь ничто так мало не зависит от положения, от класса, от семьи, от рода занятий и от воспитания, как женские понятия о чести. Бывают сходные ситуации, в которых и принцесса, и проститутка одинаково чувствуют себя оскорбленными или польщенными. В то мгновение, когда Пауль понял, почему плачет его спутница, ему стало жаль ее — ведь он был добросердечен. Кроме того, он пожалел об «упущенной возможности» — как говорится у мужчин высшего общества. Пауль затормозил. Не взглянув на него, опустив голову, Лидия вышла из машины. Она пошла прямо, не глядя на дорогу. Он тоже покинул автомобиль и двинулся за нею следом. Он что-то сказал; она не слышала. Стыд наполнял ее оглушающим шумом. Наконец он осознал, что ничего уже не исправить. И мысли его обратилась к «паккарду», брошенному посередине проселка. В расстроенных чувствах, потерпев поражение, он свернул на окольную дорогу.
Сентиментальность — сестра грубости. Неудивительно, что Пауль Бернгейм на обратном пути думал о Лидии влюбленно и меланхолично. Окончательно потерянная для него, она казалась ему желаннее и дороже, чем прежде.
Дома первый взгляд Пауля упал на большую фотографию жены. Он нашел Ирмгард скучной, чопорной, угловатой. Спорт, по его мнению, сделал ее мускулы мужеподобными, а плечи — на два дециметра шире, чем следовало. Ее руки были сильными, крупными и сухими. Лидия же казалась нежной и гибкой; ее золотистая кожа наверняка была гладкой, а груди представлялись смуглыми лунами. Дрожь пробежала по спине Пауля.
Лидия долго ждала Брандейса. Он пришел поздно, после полуночи. Увидел ее покрасневшие глаза, ни о чем не спросил и ушел снова.
Эту ночь он провел в равнодушном номере гостиницы.
XVIII
Все проселочные дороги в мире похожи друг на друга. Все жители городов мира похожи друг на друга. Сыновья похожи на своих отцов. И тот, кому удалось осознать это, мог бы прийти в отчаяние от невозможности дождаться перемены. Да, как бы ни менялись моды, формы государственного правления, стиль и вкус, все так же отчетливо распознаются во всех деталях старые вечные законы — законы, по которым богачи строят дома, а бедняки — лачуги; богачи носят платье, а бедняки — лохмотья; а так же те законы, по которым богачи, как и бедняки, любят, рождаются, болеют и умирают, молятся и надеются, отчаиваются и черствеют.
Пора нам познакомиться с домом только что вернувшегося Пауля Бернгейма, и немаловажно вспомнить о доме его отца. Старый Бернгейм повалил на землю деревья и стены, а молодой — возвел стену и посадил в девственную землю своего участка старые высокие деревья. В его саду не было больше гномов. Но и фирма «Грютцер и компания» производила уже не гномов, а довольно-таки колючие женские фигуры из фарфора молочного цвета. Члены их напоминали по форме сосновые иглы. Их груди были маленькими пирамидками, их животики — параллелограммами, их локотки — наконечниками копий. А изогнутые ноги напоминали рисунки из медицинских пособий, изображавшие последствия рахита.
Полдюжины таких фигур можно было видеть в прихожей Бернгейма. Эти подарки господина Карла Эндерса свидетельствовали о его вкусе к современности или, точнее, — об усилиях, которые он прилагал, чтобы доказать свой вкус к современности. Без сомнения, глиняные гномы, стоявшие в саду старого Бернгейма, понравились бы ему больше. Однако он был достаточно подготовлен к тому, чтобы отнестись к ним с презрительной жалостью. Собираясь купить картину, Карл Эндерс в первую очередь обращал внимание на то, чтобы она была противна его рассудку и чувству. Тогда он мог быть уверен, что покупает современное и полноценное произведение искусства. Долгая тренировка привела к тому, что его уважение включалось автоматически, когда предмет искусства вызывал в нем отвращение, а ко всему, что ему нравилось, он проявлял возмущенное недоверие. Этому методу он был обязан своей славой обладателя «безупречного вкуса», а потому продолжал действовать наперекор своим истинным склонностям. Именно Карлу Эндерсу Пауль был обязан устройством своей виллы, ее обстановкой и предметами искусства. Дом напоминал корабль без киля. Только высокие, достигавшие земли окна, которыми можно было пользоваться как дверьми, говорили прохожему, что это — жилой дом. В остальном это был белый парусник, готовый к отплытию. Полукруглый выступ, на котором летом можно было завтракать, снаружи казался роскошной каютой. Крыша над выступом походила на просторный капитанский мостик. На втором этаже стены были отодвинуты вглубь, а окна казались изящнее. Их затеняли широкие, плоские края крыши. Еще выше был только чердак — облицованный понизу камнем круг с множеством длинных и узких прорезей, служивших гнездами для флагов во время праздничных церемоний. Парк был обширный. Попарно посаженные деревья жались к дому, будто в страхе перед голым пространством сада. «Свет, воздух и солнце» — вот три стихии, которые были для господина Эндерса священными атрибутами современной архитектуры. Дом Бернгейма вмещал их, казалось, больше, чем весь остальной мир, и часто, когда небо было покрыто тучами, а в воздухе стоял густой туман, создавалось впечатление, что комнаты дома наполнены светом собственного солнца. Больше всего Пауль любил сидеть перед камином. Это место, которое некогда было естественной частью и средоточием всех человеческих жилищ — как пещер, так и хижин, — в наше время стало лишь символом в домах состоятельных людей и местом хранения всей накопившейся со временем сентиментальности. Камин Пауля Бернгейма был увенчан каменной пирамидой, на широкой грани которой размещались стакан с водой, портсигар, спички с разноцветными головками серы и голубой горшок с геранью. Сверкающая латунная решетка окружала пламя, шахматная доска из белого и черного камня была встроена в деревянные половицы и простиралась от камина почти до середины комнаты. Справа от камина стояло кресло, расшитое разноцветными цветочками, слева — обитый кожей табурет. Стальная подставка, которая могла держать как фотоаппарат, так и шляпы, зонты и предметы одежды, переходила поразительным образом в зеленый абажур, в недрах которого цвела электрическая груша. Пауль распахнул дверь в столовую. Ему нравилось после пламени камина смотреть на мягкий свет столовой, где белые широкие стулья со слегка пружинящими сиденьями из переплетенной соломки окружали круглый празднично накрытый стол, в середине которого находилась белая чаша с желтыми цветочками. Гонг в никелированной раме напоминал зеркало для бритья. Только вовремя брошенный взгляд на колотушку с большим наконечником из серой резины спасал от недоразумения. Весь дом был до жути нов и чист. Пауль осматривал каждый стул, прежде чем сесть на него, инстинктивно опасаясь еще не высохшей политуры. Он все еще пахнул лаком, масляной краской и терпентином — запах, с которым Ирмгард боролась каждое утро хвойным освежителем воздуха, предварительно закутав картины, чтобы на них не попадали брызги из пульверизатора. Лишь в спальне Ирмгард пахло кольдкремом, помадой и раскаленными щипцами. Напротив ее широкой кровати, окруженной театральными драпировками, висела выдающаяся картина выдающегося живописца Гартмана, который продал ее господину Эндерсу за пятьдесят тысяч марок. Господин Эндерс, не любивший платить художникам, портным и парикмахерам, поскольку считал их общественными служащими, услуги которых оплачивались из налогов — как мощение улиц или вечернее освещение, — выдал предварительно живописцу Гартману чек на десять тысяч марок в смутной надежде, что время уменьшит остаток долга. На его взгляд, ничто не могло противостоять течению времени. Оно пожирало людей, предметы и долги. Особенно опасным оно было для художника Гартмана. Ведь чем больше он старел, тем легче становился добычей женщин, которые должны были привести его на край могилы и там оставить. Господин Эндерс все время пророчил живописцу самоубийство — особенно с тех пор, как задолжал ему сорок тысяч марок. Перспектива самоубийства художника делала картину еще ценнее. Ирмгард могла в подробностях рассмотреть ее с постели. Она висела напротив окна и днем была хорошо освещена. На ночь господин Эндерс придумал особое устройство. Нажатием кнопки над кроватью зажигалась узкая светящаяся рамка из матового стекла. Так Ирмгард могла обозревать картину перед сном как некий прообраз будущего сновидения.
