Григорий Квитка-Основьяненко - Малороссийская проза (сборник)
– Покорно благодарим, добродею! – сказал Тихон, поклонившись, – как глаз, обязан беречь и копейку царскую, не то что; да только вот что: теперь, по царской милости, весь народ с магазейнов хлеб берет и голодного нет никого, а которые пошли на заработок по всем местам, и через такую великую малость царскую – подержи его, Господь, на свете! – всяк через зиму пропитается; так через зиму довольно будет и одной тысячи; удовлетворен, когда кто явится голодной; а вот уже весною, да пока до нового хлеба, тут большая нужда постигнет; съедят все, продадут все, заработок уже не тот будет, станут возвращаться домой; по дороге не очень где выпросят; так вот тут-то беда такая придет, что и сохрани боже! Так вот тогда те четыре тысячи большую помочь сделают.
– Правда, правда твоя, старичок, правда. Так и делай, – сказал генерал да и приказывал исправнику, чтобы у тех людей, что накупил осенью хлеба да располагали дорогою ценою продавать, так весь тот хлеб взять и отдать Тихону на раздачу бедным за царское здоровье, а им уплатить из казны деньги, почем они его покупали, и процент еще положить за те месяцы, да им приказать, чтобы в другой раз не решались через людскую беду барыши брать, а с людей кожу драть. Потом генерал, уезжая, усмехнувшись, говорит Тихону:
– Прощай, добродею!
Тихон, оставшись, сам себе не знал, наяву ли это ему или так, во сне, что он такой чести дождался, что ему генерал, от самого царя, сумму поверил казенную и не малую таки и что с ним шутит и добродем его в шутку называет. Вот как задумался об этом, а тут исправник и позвал его к делу. Пошли к тем людям, что враги Тихоновы; исправник рассчитал их и заплатил им все начисто; а как прибавил им и процент, за сколько месяцев причиталось, так они и обрадовались, потому что уже и сами спохватились, что не хорошо было – выдумали. Вот исправник их с Тихоном помирил, и стали приятели. А хлеб Тихон от них принял и стал по-своему распоряжаться.
Тоже-таки этот хлеб, да купленный за царские деньги; а то Тихон сбыл и волы, и возы, и все, как к осени пришло, что уже нечем было кормить; все сбыл, все решил, да на хлеб перевел, да пропитывал народ.
Как вот – благодарение милосердому Богу! – перебыли так-сяк голодную зиму, дождались весны… Зимою были великие снега и местами так его накидало, что аршина в три было; а везде, на ровном, и не было меньше аршина. Как укрыл снег землю, тогда ударили морозы – да и крепкие же были! Уж доставалося лысым, да плешивым! Не одну дюжину их насчитывали, чтоб мороз лопнул; так ничего и не легчал[186]. Только лишь поворотило солнце к весне, как раз после сорока мучеников (9-го Марта), тотчас и стало растаивать. А люди свое зашумели: «вот величайшая половодь будет! Вот заметет всех! Пропали плотины, не выдержит ни одна, когда нагрянет вода». А Тихон покачает головою да и говорит:
– Увидите, что так ли оно будет!
Повеет теплый ветерок, прогреет солнышко: «вот-вот на ночь вода в пруде прибудет», говорят люди; ожидают – нет воды. Весь снег взялся водою, а вода нигде не бежит, и все, что день, воды меньше и снегу меньше. Через неделю и снегу нет, и воды нет, и в поле не грязно и сухошенько везде.
– Где это вода девалась? – удивляются люди, – видно, в землю вся вошла?
– Не что, – говорит Брус, – молитесь Богу, от него одного вся милость!
Как же пригреет солнышко, как и в прошлом лете! Как хватила суша! Люди в тугу.
– Не будет и сей год хлеба! – даже плачут некоторые. – Нечего больше делать: выкопаем ямы да и ляжем заблаговременно; нечего делать!
Дождя нет, солнышко припекает, по дороге даже пыль от засухи… а хлебец растет, знай растет, и трава в поле – как там говорят – даже шумит, лезет из земли… Люди удивляются и, видя, что хлеб день ото дня все лучше, все лучше, уже не тужат да знай с яровым поспешают. Уже ее бог возра стил: как щетка!
Тихон и сам удивляется на такую весну, говорит людям:
– Никогда не должно гневить милосердого Господа пересудами: зачем вот это и зачем то не так, зачем это не сяк? Можем ли мы знать, что и когда нужно? Можем ли мы понимать, что и для чего делается? Человека ли дело рассуждать про силы Божии? Он старый хозяин. Он один все знает, что, когда и сколько чего послать. Нам только должно молиться ему, чтоб посылал благодать свою не по грехам нашим, а по своему милосердию; да благодарить на всяк час и за то, что живем и что свет божий видим, что пропитываемся, что Бог дал кому жену, деточек, кому искренних приятелей…
Так всем твердил Тихон, а сам таки делал свое.
Еще в конце зимы отдал ему исправник всю сумму царскую и написал по всем местам, где Бог благословил хлебом, чтобы Тихону всякую помочь давали и, чего ему нужно будет, чтоб доставляли как такому, что за нужнейшим казенным делом посланному, и те бумаги отдал Тихону и послал его.
Бросился наш Брус, так что ну! И молодой так не справится, а ему и старости нет, потому что Бог его подкреплял, что за доброе дело взялся. Где хлеба приторгует, где подводы наймет, да все недорого и все дешевле против всех, что тогда со всех голодных мест бросались закупать; да хоть они были дворяне и офицеры, да все не удалось им так справиться, как простому мужику, Тихону Брусу, с седою бородою да с превеличайшею лысиною.
Сбежались раз на мосту и такие господа, как их тогда звали, комиссары, и Тихон, и остановились, потому что через мост фура шла, так что возов двадцать с одной стороны да с другой навстречу, может быть, было с двенадцать. Это же известно, что наши, хоть сколько дорогою будет идти (ехать), то и ничего; только же войдут в такое место, на плотине ли где, на мосту ли или в переулке, то тотчас передний и отзовется:
– А постойте, хлопцы! А дай, Харько, табаку; твой крепче.
Или надо огня высечь на трубку, или онучи подвязать, или что-нибудь; и уже неотменно тут станут да и балагурят; а там, что проезжие стоят да дожидают, пока они с тесного места выедут, так то им и нужды нет – разве какой догадливый вскочит с лошадей, да начнет им по спине, да через спину рушники плетью давать, так тогда опомнятся, да замашут кнутиками и выедут на простор, да тут уже начнут ругать и отца, и мать, и весь род того, кто их бил; а себя бы больше должны бранить, что не раздумавши остановились и заставали людям дорогу.
Так вот так-то и тут было. Едет фура, навстречу другая. Цобе да цобе, а сам знай машет кнутиком и не смотрит, что есть впереди, да и доцобкались до моста. Один говорит:
– Верни цобе (направо) и я возьму цобе, то и разъедемся. А встречный говорит:
– Как же мы разъедемся, когда мостик узок? верни ты назад.
– Але! – первый говорит, – как я поверну, когда, видишь, крутобережно; разве на печь подерусь?
Так и есть! что же тут на свете делать? фить-фить! – а тот себе: фить-фить! – да так себе и фитьфитькают… а там за рожки, да похваляют один у другого табак, а потом расспрашивают, кто с чем, и откуда и куда идет, и где кормили на заре, и где вода лучшая… патя да патя, да и распатякалися, как будто целый век им вместе на этом месте жить; а что колокольчик гремит, и уже и недалеко, и что Тихонов погонщик кричал на них, кричал, а то уже стал и ругать, так они того и не слышат; да уже подбежал комиссар да с своим казаком; прежде перекрестили сего и того нагайками, а после призвал всех фурщиков, откинули возы да и попереезжали; а фуры и бросили, пускай себе, как знают, так и справляются.
Вот при этом-то перевозе комиссар и расспрашивал Тихона, что он за человек и куда едет. Как же ему Тихон рассказал все, и где, и у кого, и почем хлеб купил, так комиссар даже удивился, что и он у того же у самого купца хлеб купил, что и Тихон, так двумя рублями дороже.
– Отчего это оно так есть? – спросил комиссар.
– А оттого, пане! – говорил Тихон, – вы паны и все хотите по-пански делать. Не прогневайтесь за это слово. Вы, как торгуетесь, то будто приказываете, чтоб все знали, что вы есть паны, а мы просим, да просим, да молим; и за тем рублем, или и за полтиною, так мы и день лишний живем и лишнюю чарку пьем, и все делаем, как бы подольститься, да что-нибудь выторговать, потому что нам царской суммы жаль. Хоть и мы знаем, что у царя денег много, да так себе с простоты рассуждаем, что и много есть куда ему их и тратить; так я тут выторгую какой рубль, а он в другом месте пойдет к делу, вот я и услужил, и царской казне все-таки легче. Я же почем купил, так и счет веду, и в книгу так приказываю записать, а не присчитываю ни одной копейки; потому что грех смертельный казну красть и по книгам с ложью записывать… Прощайте, пан комиссар! может, вам некогда?.. погоняй, хлопче!.. – кашлянул себе Тихон и поехал, да все что-то ворчал, да сплевывал, даже пока далеко заехал.
Дома же не надает Тихон никак хлеба народу, народу! один за одним как плав плывут. Все бросились из заработков к домам; пропитываясь же, так истощились, что уже, не только что в доме осталось, да и на плечах одежа чуть-чуть держится; продать и заложить вовсе нечего; так все к Тихону… у него своей рукой берут и мукою и печеным. А как прошла молва везде, что в таком-то селе есть царская сумма и что на нее раздают всем хлеб, так со всех мест народ так и нахлынул.
