Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
Мы пожали друг-другу руки и обменялись обычными приветствиями.
Я заметил, что при всей своей робости и застенчивости Руффа старался придать себе важный вид, как бы выделял себя из всех окружающих... Казалось, что теперь, на свободе — ему не было досадно за ту жизнь, которую он провел на каторге. Даже, наоборот, он как-будто гордился и особенно подчеркивал свое прошлое. Своим громким голосом и вызывающими манерами он как-будто хотел обратить на себя внимание проходившей мимо нас публики...
— Да, да, — говорил он, — я действительно жертва судебной ошибки. И я прожил семь лет на каторге!... Трудно и поверить...
— Ты идешь в отель? — спросил меня Трицепс.
— Да...
— Тогда пойдемте вместе... Господин Руффа тебе расскажет свою историю... Поразительная история, мой друг... Великолепный сюжет для статьи...
Когда мы пришли в отель, я велел подать портвейну и ветчины... Подкрепившись немного, Руффа начал свой рассказ:
Однажды утром я по своему обыкновению гулял по дороге в Труа-Фетю. Вдруг я заметил на расстоянии нескольких сот метров от себя на краю дороги толпу крестьян. Среди них суетился жандарм,а рядом с ним стояли три каких-то господина в черных рединготах и высоких шляпах и сильно жестикулировали, повидимому, чем то взволнованные. Вытянув шеи и наклонив головы, они столпились вокруг какого-то предмета, которого я не мог видеть. Против них на дороге стояла какая-то старинная карета, встречающаяся только в провинциях с децентралистическими тенденциями. Это необычайное сборище меня заинтриговало: дорога эта была глухая, и редко когда можно было встретить на ней извозчика или велосипедиста. Эта пустынность и привлекала меня. К тому же по обеим сторонам дороги росли старые вязы, которых дорожная администрация почему-то никогда не подстригала, предоставив им полную свободу. По мере того, как я приближался к толпе, она все больше оживлялась, и кучер вступил в разговор с жандармом.
— Наверно какая-нибудь межевая тяжба, подумал я... или, может быть, прерванная дуэль?
И я подошел поближе с тайной надеждой, что оправдается мое второе предположение.
Я недавно поселился в деревне Труа-Фетю и никого там не знал. Человек робкий по природе своей, я из принципа избегаю общения с людьми, от которых я никогда ничего не видел, кроме горя и обмана. Только по утрам я ежедневно выходил гулять по этой безлюдной дороге, а целый день проводил, запершись в своем доме, за чтением любимых книг или возился на грядках своего маленького садика, защищенного высокими стенами и густой листвой деревьев от любопытных взоров моих соседей. Меня в этой местности решительно никто не знал, кроме почтальона. С ним я, по необходимости, должен был сталкиваться: то расписываться в книге нужно было, то объясняться по поводу вечных ошибок, которые он делал при исполнении служебных обязанностей. Все эти подробности о моем образе жизни я сообщаю вам исключительно для выяснения дальнейшего рассказа, а отнюдь не из пустого тщеславия, или глупого хвастовства. Боже меня упаси!
Тихими и осторожными шагами, характерными для меня во всех случаях моей жизни, я подошел к толпе и совершенно незаметно, ни обратив на себя ничьего внимания, пробрался в самую средину этого сборища... И моим глазам представилось страшное зрелище, о котором я даже не мог подумать... На траве лежал труп нищего, в грязных лохмотьях вместо платья. Череп превратился в какую-то красную кашу, своим сплюснутым видом напоминавшую тартинку с земляникой. Трава вокруг трупа была смята, притоптана; на склоне откоса валялись маленькие кусочки мозга и дрожали, как цветы на шипах репейника.
— Боже мой! — воскликнул я.
Мне сделалось дурно, и, чтобы не упасть, я должен был собрать все свои силы и схватиться за мундир жандарма.
К несчастно я не могу выносить вида крови. Сердце начинает сильно биться, в голове кружится, шумит, а в ушах словно рой комаров жужжит; ноги слабеют, подкашиваются, а в глазах мигают мириады красных звезд и насекомых с огненными рогами. Редко когда это не кончается у меня обмороком. В молодости я лишался чувств не только при виде крови, но даже при одной мысли о ней. Мне стоило только подумать о какой-нибудь тяжелой болезни или операции, и у меня останавливалось кровообращение и наступала временная смерть, полная потеря сознания. И теперь еще я себя начинаю плохо чувствовать, когда вспоминаю, как меня однажды вечером накормили отвратительным, гнилым мясом какой-то неизвестной птицы.
Я сделал все усилия, чтобы не упасть при виде трупа. Но я сильно побледнел, похолодел весь, и пот градом катился с меня. Я сделал уже движение, чтобы уйти, как человек в черном рединготе грубо схватил меня за плечо и спросил:
— Кто вы такой?
Я назвался.
— Где вы живете?
— В Тру-Фетю.
— А зачем вы сюда пришли?... Что вы тут делаете?
— Гулял по дороге, я каждый день сюда хожу... Увидел толпу людей... и хотел узнать, в чем дело. Но этот вид на меня плохо действует... Я уйду.
Резкими, движением руки он указал на труп:
— Знаете вы этого человека?
— Нет, — пробормотал я... Откуда мне его знать?... Я здесь никого но знаю... Я здесь недавно...
Человек в рединготе косо посмотрел на меня пронизывающим взглядом.
— Вы не знаете этого человека? Но когда вы увидели его, вы страшно побледнели... вы чуть не упали... Что же это все очень просто, по вашему?
— Со мной всегда так... от меня не зависит... не переношу вида крови и мертвецов... у меня часто обмороки бывают... это физиологическое явление...
Человек в черном расхохотался.
— Ну, вот... — сказал он... — теперь за науку взялся... Так и знал... Все это старые сказки... Но дело ясно... доказательство на лицо... Арестуйте этого человека, — приказал он жандарму.
Напрасно я пытался протестовать.
— Но я честный человек, — бормотал я, — бедный человек... Я никому никогда ничего худого не сделал... Со мной всегда обмороки из-за пустяков бывают... из-за пустяков... Я невинен...
Никто меня не слушал. Человек в рединготе стал внимательно рассматривать труп, а жандарм побоями заставил меня замолчать.
Мое дело было действительно ясно. И вели его, впрочем, быстро. За два месяца предварительного следствия я не мог дать удовлетворительного объяснения, почему я так побледнел и смутился при виде трупа. Все доказательства, которые я приводил в свою защиту, казалось, противоречили прочно установленным теориям криминалистской науки. Мои объяснения давали только новый материал против меня и помогли собрать целый „ворох“ явных,
