Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо
Сначала я не разбираю, что они говорят, — в отеле еще нет полной тишины. Всевозможные обрывки звуков вносят дисгармонию в эту тишину, и голоса стен еще недостаточно отчетливы и смелы. У соседей раздается тихое храпение или скорее какое-то непрерывное и монотонное мурлыканье, которое сопровождается шумом скользящих ног, открываемых и закрываемых чемоданов и звоном фарфоровой посуды. Затем до меня долетает несколько слов более ясных. Это жена говорит, говорит, говорит. Она как будто рассказывает какую-то историю и чем-то недовольна. Она говорит... говорит... говорит... Фразы у нее вылетают в каком то шумном беспорядке, и многие из них ускользают от меня; речь — страстная, и время от времени раздаются негодующие возгласы, за которыми следуют неожиданные перерывы. Судя по всему, должно быть ужасная история. Мне кажется, что я слышал такие голоса, когда рассказывали про одно преступление со всеми его подробностями. И ее женевский акцент перестал быть размеренным и певучим. Словно от кислой отрыжки пропала его звучность и сменилась этим визгом. От горечи и гнева слога как будто сдавливаются и вылетают со свистом. Голос потерял свой местный женевский колорит. Мне кажется, что он сплющивается, оттачивается, утончается и удлиняется, долетая до меня сквозь кирпичную стену.
Я внимательно прислушиваюсь.
И я начинаю понимать, что эта дама злится на свою горничную. Насколько я только мог уследить за крайне неровным течением рассказа и понять его смысл по некоторым отрывочным словам, у этой дамы случилось ужасное, невероятное несчастье: когда она пришла перед обедом переменить платье, горничной не оказалось дома. Она ее искала повсюду, но никто не мог ей сказать, где она. И она вернулась только в половине восьмого!.. Такие названия, как „девчонка“, „мерзость“, „тварь“ так всыпались у нее и произносились при этом с таким презрением, как будто речь шла не о человеческом существе, а об отвратительном животном, грязной болезни, помоях. И как бы в ответ на возражение, которое не дошло до меня, я услышал:
— Не правда... Я ей приказала здесь быть в шесть часов. А если бы я и забыла ей сказать? Разве она не обязана быть здесь, в моем распоряжении, всегда, во всякое время дня и ночи? Не понимаю, почему ты ее защищаешь? Разве это не возмутительно?.. Такая гадость... Да ты сперва...
Мои соседи повидимому переменили свои места, и до меня доходит только какое-то невнятное жужжание.
— Конечно... конечно... раздается через некоторое время голос мужа уже с другого конца комнаты.
— Зачем ты мне это говоришь? — возражает жена. — Что же я, по твоему, не знаю, что я делаю?..
Слышны тяжелые удаляющиеся шаги вдоль стены... Говорит муж, но нельзя разобрать. Это какое-то монотонное завывание, нечто в роде: у-у-у-у-у...
В ответ раздается пронзительный голос жены, словно полотно разрывают за стеной:
— Нет, нет, довольно... Не надо мне этой бездельницы, мерзкой девчонки. Завтра же утром рассчитаю. Подумай только, я сама должна была... слышишь... я сама должна была зашить себе подвязки? Ведь это же не выносимо...
Голос мужа теперь сопровождается дребезжащими звуками заводимых часов:
— У-у-у-у-у.
— Что?.. Что ты говоришь?.. Да ты с ума сошел...
Я приложил ухо к стене, но не могу уловить ответа. Но по мягкой интонации я догадываюсь, что голос защищает горничную:
— У-у-у-у-у!
— Нет, нет... и нет, — трещит голос жены, — Завтра же утром ее ноги не будет здесь.
— У-у-у-у-у...
— За дорогу? Заплатить ей за дорогу? Вот еще выдумал!
— У-у-у-у-у...
— Устроится. Я не за пустяки ее разсчитываю... Пусть на себя пеняет.
— У-у-у-у-у...
—Ты с ума сошел? Я не желаю никаких извинений. Не нужно мне этого...
— У-у-у у-у.
— А! хотела бы я посмотреть...
— У-у-у-у-у...
— Оставь меня в покое!.. Замолчи ты!.. Ложись спать!..
Наступает молчание... но скоро поднимается возня. Слышно, как что то передвигается... шуршит шелк... звенят стаканы... выливают воду из кувшина... что-то снимают и опять ставят па мраморный столик.
Но через несколько минуть после нового у-у-у со стороны мужа жена отвечает еще более пронзительным голосом...
— Бесполезно... Нет хуже этой девчонки... Заболей хозяйка, разве станет опа сторожить день и ночь за дверью? Дождешься, да!
— У-у-у-у...
— Да, так... Я же тебе говорю, что так!..
— У-у-у.
— Да чего ты ее так защищаешь? Право, странно!
— У-у-у?
— О! ты... с твоими страстишками!
— У-у-у... у-у?
— Да, ты... Еще бы... Я давно подозреваю... Ну, теперь конец вашим шашням... Но крайней мере, в моем доме этого больше не будет...
— У-у-у-
— Оставь меня в покое... Не смей мне больше говорить об этом... раздевайся...
— У-у!
— Молчать! свинья!
Опять молчание, Но чувствуется, что муж очень взволнован... Он ходит взад и вперед по комнате и ворчит...
Вдруг раздается голос жены:
— А! Благодарю покорно!.. Опять целую неделю ног не мыл... Вот тоже удовольствие спать с таким человеком!..
— У-у-у...
— Ах, оставь!..
— У-у-у...
— Оставь!..
Затем опять шаги по комнате... Передвигаются стулья, скрипит кровать... и затихает... Наступает глубокая тишина.
После нескольких минут молчания голос жены звучит не так пронзительно... более нежно...
— Нет... оставь меня... Не сегодня... ты сегодня не заслужил... Руки... руки свои!..
Затем слабые вскрикивания... короткие поцелуи... долгие поцелуи... сопение... то вместе... то отдельно... И нежный, очень нежный голос жены:
— Дорогой мой... Ох! да... так... Ах, Боже!..
Еще через несколько секунд крик... и эти слова благодарности:
— Мой дорогой... мой милый мальчик... моя милая крошка...
XVI
Сегодня утром по выходе из бань я встретил Трицепса. С ним был какой-то господин с исхудалым лицом и угловатыми манерами...
— Позволь тебе представить господина Жюля Руффа, — обратился ко мне Трицепс... один из моих клиентов, вчера вечером приехал с рекомендациями от моего друга доктора Юшара... Господин Руффа только что с каторги вернулся; семь лет там пробыл... по ошибке... Да, мой милый... не помолодеешь от такого удовольствия!...
Руффа как-то робко улыбнулся.
— Невинно-осужденный? — продолжал
