Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери
Быть может, он даже относился с почтением к офицерам, которых решил убить. Но любовь к Аллаху — прежде всего.
— Спокойной ночи, Эль Мамун.
— Храни тебя бог!
Растянувшись на песке, как на плоту, завернувшись в одеяла, офицеры лежат лицом к звездам. Медленно движутся звезды — небо указывает время. А вот и луна спускается к пескам — влекомая в небытие его мудростью. Христиане скоро заснут. Еще несколько минут — и только звезды будут светить. И тогда, чтобы вернуть былое величие лишенным доблести племенам, чтобы снова начать набеги, озаряющие пески, достаточно будет слабого вскрика христиан — вскрика, который утонет в их собственном сне… Еще несколько мгновений — и из непоправимого возникнет целый мир…
И он убивает погруженных в сон изящных лейтенантов.
5
Сегодня в Джуби Кемаль и его брат Муян пригласили меня в гости, и я пью чай в их шатре. Муян молча разглядывает меня. Голубая повязка закрывает его губы; он держится угрюмо и неприступно. Только Кемаль разговаривает со мной, оказывает мне знаки внимания:
— Мой шатер, верблюды, жены, рабы — все твое.
По-прежнему, не спуская с меня глаз, Муян наклоняется к брату, произносит несколько слов и снова погружается в молчание.
— Что он сказал?
— Он говорит: «Боннафус угнал из Р’Гейбата тысячу верблюдов».
Этот Боннафус — офицер-мегарист[5] летучих эскадронов Атара; я не знаю его. Но мне известна его легендарная слава среди арабов. Они говорят о нем с гневом, но как о некоем божестве. Его существование красит пески. Неизвестно, как и откуда он внезапно опять появился, настиг двигающиеся на юг непокорные племена. Сотнями угоняя их верблюдов, он вынудил кочевников, убежденных в удаче набега, обернуться против него, чтобы спасти свои сокровища. И теперь, подобно архангелу, избавившему Атара от опасности, он раскинул лагерь на известковом плоскогорье и стоит на виду у всех, как вожделенная добыча. Притягательная сила его так велика, что заставляет племена устремиться на его меч.
Муян окидывает меня еще более жестким взглядом и снова произносит что-то.
— Что он сказал?
— Он говорит: «Завтра мы выступим в поход против Боннафуса. Триста ружей».
Я уже догадывался кое о чем. Три дня, как верблюдов водят на водопой, все время идут какие-то совещания, страсти накалены. Такое впечатление, точно оснащают невидимый парусник. И уже дует морской ветер, который унесет его. Благодаря Боннафусу каждый шаг на юг становится шагом к славе. И я не могу разобраться, чего больше в таком походе, любви или ненависти.
Ведь это роскошь — иметь возможность убить такого великолепного врага. Там, где он появляется, племена свертывают шатры, собирают верблюдов и, дрожа от страха, бегут, чтобы только не встретиться с ним лицом к лицу, но племена, находящиеся в отдалении, охватывает безумие, подобное любви. Люди вырываются из покоя шатров, из объятий жен, из счастливого забвенья снов и открывают, что ничто на свете не может дать той радости, которую после трехмесячного изнуряющего похода на юг, после жгучей жажды, после ожиданий под ударами песчаного вихря может принести на рассвете внезапное нападение на летучий эскадрон Атара и, если на то будет воля божья, убийство капитана Боннафуса.
— Боннафус силен, — признает Кемаль.
Теперь мне известен их секрет. Подобно тому как мужчинам, жаждущим обладать женщиной, грезится, как она неторопливо проходит, равнодушная и недоступная, и они всю ночь переворачиваются с боку на бок, пораженные в самое сердце, уязвленные ее гордой походкой, которая преследует их даже во сне, — точно так отдаленные шаги Боннафуса терзают арабов. Обойдя отряды, выступившие в поход против него, этот христианин, одетый как араб, проник во главе своих двухсот арабов-пиратов в район непокорных племен, туда, где последний из его людей, освобожденный от власти французов, может отрешиться от рабской покорности и на каменном алтаре принести этого христианина в жертву своему богу, Боннафус проник туда, где только его престиж удерживает их, где сама его слабость их пугает. В эту ночь он бесстрастно ходит взад и вперед среди своих спящих тяжелым сном людей, и звук его шагов отдается в самом сердце пустыни.
В глубине шатра Муян по-прежнему задумчив и неподвижен, как барельеф из голубого гранита. Сверкают только глаза да серебряный кинжал, переставший уже быть игрушкой. Как изменился он с тех пор, как присоединился к непокорным кочевникам! Как никогда раньше, он полон достоинства и подавляет меня своим презрением, ибо он пойдет на Боннафуса, ибо на заре он выступит в поход, подстегиваемый ненавистью, по всем признакам напоминающей любовь.
Снова он наклоняется к брату, тихо говорит что-то, не спуская с меня глаз.
— Что он сказал?
— Он говорит, что будет стрелять в тебя, если встретит далеко от форта.
— Почему?
— Он говорит: «У тебя самолеты и радио, у тебя Боннафус, но у тебя нет истины».
Неподвижный, в окаменевших складках голубого покрывала, Муян судит меня:
— Он говорит: «Ты ешь салат, как козы, и свинину, как свинья. Твои бесстыжие женщины показывают лицо: он сам видел. Он говорит: ты никогда не молишься. Он говорит: на что тебе твои самолеты, твое радио, твой Боннафус, если у тебя нет истины?»
И я восхищаюсь этим арабом, который защищает не свою свободу, — в пустыне человек всегда свободен, — защищает не незримые сокровища — пустыня гола, — но свой потаенный мир. В тиши песчаных волн Боннафус, как старый корсар, ведет свой эскадрон, и благодаря ему этот лагерь у Кап-Джуби перестает быть стойбищем мирных пастухов. Буря, поднятая Боннафусом, налетела на лагерь, из-за нее жмутся друг к другу по вечерам шатры. Как ранит сердце безмолвие на юге: это безмолвие Боннафуса! И старый охотник Муян слышит в шуме ветра его шаги.
Когда Боннафус вернется во Францию, его враги не только не обрадуются, но будут даже огорчены, как если бы с его отъездом пустыня утратила один из своих полюсов, а их существование — частицу своего ореола; и они будут говорить мне:
— Зачем он уезжает, твой Боннафус?
— Не знаю…
В течение многих лет Боннафус, как и они, ставил на карту свою жизнь. Их правила стали его правилами. Он спал положив голову на их камни. Во время нескончаемых преследований он, как и они, познал библейские ночи, полные звезд и ветра. И вот, уезжая, он показывает, что все это было для него лишь игрой. Он небрежно отходит от стола. И арабы, оставленные играть сами с собой, теряют веру
