Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери
— Не бойся! Уж я-то разбираюсь в направлениях… Курс на вот ту звезду — и прямиком в Тунис!
— Ты из Туниса?
— Не я. Моя кузина.
Наступает длительное молчание. Однако сержант не хочет от нас ничего скрывать:
— Когда-нибудь отправлюсь в Тунис.
Конечно, не этим путем — прямиком на звезду. Разве что на одном из этапов перехода высохший колодец приобщит и тебя, сержант, к поэзии бреда. Тогда смешается все: и звезда, и кузина, и Тунис. Тогда начнется тот вдохновенный путь, который мнится невеждам дорогой страданий.
— Я как-то просил у капитана отпуск в Тунис — в связи с этим делом, с кузиной. А он мне сказал…
— Что он тебе сказал?
— А он мне сказал: «Свет полон кузин». А так как до Дакара ближе, то он послал меня туда.
— И хороша она была, твоя кузина?
— Та, из Туниса? Конечно! Она была блондинка.
— Нет, не эта, дакарская.
Расцеловать бы тебя, сержант, за твой немного разочарованный грустный ответ:
— Она была негритянка…
Для тебя, сержант, Сахара — это вечное ожидание бога, который идет к тебе. И эта прелесть белокурой кузины, от которой тебя отделяют пять тысяч километров песка.
Для нас пустыня — это то, что рождалось в нас. То, что мы узнавали о себе. В эту ночь мы тоже были влюблены в кузину и в капитана…
3
Порт-Этьенн, расположенный на границе повстанческого района, это не город. В нем есть небольшой форт, ангар для самолетов и деревянный барак для наших экипажей. Вокруг такое царство пустыни, что, несмотря на слабое военное снаряжение, Порт-Этьенн почти неприступен. Чтобы атаковать форт, надо пересечь такой пояс песка и зноя, что боевые отряды кочевников добираются до форта совершенно обессиленными, полностью истощив запасы воды. И все же люди не помнят времени, когда б откуда-нибудь с севера на Порт-Этьенн не надвигался отряд непокорных кочевников. Каждый раз, заходя к нам на чашку чая, капитан-комендант форта показывает по карте продвижение повстанческих отрядов к Порт-Этьенну, — так рассказывают легенду о прекрасной принцессе. Но отряды эти никогда ни доходят до нас, поглощаемые, как река, песками, — и мы называем их отрядами-призраками. Гранаты и патроны, которые по вечерам выдает нам французское правительство, спят в ящиках под кроватями. Лучше всего защищенные от врагов своей бедностью, мы вынуждены обороняться лишь от безмолвия. И Люка — начальник аэропорта — днем и ночью заводит граммофон, который в этом глухом углу говорит с нами на полузабытом языке, навевая беспричинную грусть, странным образом напоминающую жажду.
Сегодня вечером мы обедали в форте, и капитан-комендант дал нам возможность полюбоваться своим садом. В самом деле, он получил из Франции три ящика настоящей земли, проделавшие, таким образом, путь в четыре тысячи километров. Из них тянутся три зеленых листа, и мы ласкаем их пальцем, как драгоценности. Капитан иначе не говорит о них, как «мой парк». И когда проносится иссушающий все песчаный вихрь, парк спускают в погреб.
Мы живем в одном километре от форта и после обеда возвращаемся к себе при лунном свете. Песок в лучах луны — розовый. Мы столького лишены, но песок — розовый. Однако окрик часового восстанавливает в мире ощущение тревоги. Это вся Сахара пугается наших теней и допытывается, кто мы, потому что где-то готовится набег.
В крике часового слышатся все голоса пустыни. Она перестала быть пустым домом. Ночь наэлектризована караваном арабов.
Мы могли бы чувствовать себя в безопасности. Куда там! Болезни, аварии, набеги — сколько угроз! Человек — хорошая цель для незримых стрелков. И часовой-сенегалец, подобно пророку, напоминает нам об этом.
Мы отвечаем: «Французы» — и проходим перед чернокожим ангелом. И нам легче дышится. Напоминание об угрозе вернуло нам человеческое достоинство… О! Опасность еще далека, еще туманна, нас отделяют от нее огромные песчаные просторы, но мир уже не тот. Пустыня вновь прекрасна. Продвигающийся где-то повстанческий отряд, который никогда сюда не дойдет, придает ей божественное очарование.
Одиннадцать часов вечера. Люка возвращается с радиостанции и сообщает, что в двенадцать прибудет самолет. На борту — без происшествий. В ноль десять почту перебросят в мой самолет, и я вылечу на север. Осторожно бреюсь перед поломанным зеркалом. Время от времени, с обернутым вокруг шеи мохнатым полотенцем, подхожу к двери и вглядываюсь в голые пески: погода хорошая, но ветер стихает. Возвращаюсь к зеркалу. Размышляю. Когда внезапно спадает ветер, установившийся на месяцы, это подчас выводит из равновесия все небо. Теперь снаряжаюсь: запасные лампы — на пояс, альтиметр, карандаши. Иду к Нери, который будет в эту ночь моим бортрадистом. Он тоже бреется. Я спрашиваю: «Все нормально?» Пока что все нормально. Эта предварительная операция — самое несложное в полете. Внезапно слышу легкое потрескивание: стрекоза бьется о мою лампу. Не знаю почему, но от этого звука у меня щемит сердце.
Я выхожу еще раз и смотрю: все чисто. Скала на краю поля вырисовывается на фоне неба, как днем. В пустыне тишина, точно в хорошо налаженном доме. Но вот опять зеленый мотылек и две стрекозы ударяются о мою лампу. И снова меня одолевает какое-то неясное чувство: то ли радость, то ли тревога. Чувство это едва зарождается, оно еще совсем смутное, но поднимается из самой глубины моего существа. Кто-то говорит со мной из дальней дали. Инстинкт это, что ли? Выхожу еще: ветер совсем затих. Все еще прохладно. Но я получил предупреждение. Я догадываюсь, мне кажется, я догадываюсь, чего жду; но верно ли это? Ни небо, ни пески не подали мне сигнала, но две стрекозы и зеленый мотылек говорили со мной.
Взбираюсь на дюну и сажусь лицом к востоку. Если я прав, то «это» не заставит себя долго ждать. Чего искали они здесь, эти стрекозы, в сотнях километров от внутренних оазисов? Небольшие обломки, выбрасываемые волнами на пляж, говорят о том, что в море свирепствует циклон. Так и эти насекомые указывают мне на приближение песчаной бури — бури с востока, изгнавшей зеленых мотыльков из далеких пальмовых рощ. Ее пена уже коснулась меня. И торжественно,
