Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский
— Ты! Бандитка! — гахнула я на Соньку во весь рот.
Сонька даже ухом не повела. Всё гналась.
— Ну! Софка!
Толкнула я с плеча коромысло и махом за рыжей пакостницей.
Вода из вёдер было бросилась с шипом за мной вдогонки. Да враз и отвязалась. А! Беги сама. Мне без охотки!
Смотрю, а огнистая пиратка настигла уже тяжёлого в лёте птенца. Сгребла в когтищи.
Сорвала я с себя на бегу тапку, ка-ак шваркну!
Вильнула, отпрянула лихостная зверюга к плетню.
Подымаю скворушку — весь что есть в крови.
До чего ж и свирепа кошачья тварь. Как поддела зубом-иглой, так всю ноженьку от самого верха до крайности развалила.
Наскорях промыла я ранение духами (горевал в сундуке пузырёчек в виде виноградной кисти, последний Мишин подарок, до войны ещё в Ташкенте на Восьмой март кланялся теми духами). Смочила в духах шёлковую нитку с иголкой. Зашила всё где надо и перевязала ногу чистой, ещё тёплой от проглажки тряпицей. Перевязала натуго.
А ну скинет?
Для надёжности крайки тряпицы прошила. Похватала дратвой.
Попервах отлёживался мой пострадалик в сарае, на соломе в ветхом решете. А там, как чуток подправился, сколобобил ему Митя, дальний наш удружливый сродник, целую вот эту скворечню.
Радости-то что у меня!
Я с домком. И скворушка мой с домком…
Высунешься, бывало, во двор. Проявится из оконца своего на крылечко и певун мой.
Стоит поёт мне с верхов благодарствия.
За лето окреп певчук мой.
А осенью в ясный украсливый час отлетел за теплом в чужие края.
По весне, правда, с припозданием наявляется.
Я угадала его по дратве да по синей повязке. Повязка порядком вылиняла, поизодралась.
Заявляется не один. С ладушкой со своей.
Всё б хорошо, да в зиму оккупировали их домок воробьи-быстролёты. Зловредительцы эти миром не отдают. Будто надызбиц[261] им, дупел мало.
Ну что ж, отхлынули с битьём. Знатну трёпку учинили скворцы шкодникам: воробей птаха никчемушная, пустая. Живёт человеку в долг.
Чистоплотные новопоселенцы выстлали домок полынью. Вывели блох. Зажили себе в любленье. С песнями.
Встанут чем свет мои князь с княжной, счастливятся-милуются. Скворушка поёт-разливается, крылышками трясёт, «воротничок» пушит… И она не сидит мокрой мымрой…
Намилуются, натешат меня, старую, по-орх и полетели.
Видят, бредёт корова ль там, овечка ль. Сядут, прокатятся не задарма. Почистят шерсть. Выберут линялый волос на гнездо. Не оставят и одной живой мелочи, что всегда досаждает скотинке. Таким ездокам скотинка рада.
Передохнýли.
Понеслись в поле к тракторам.
На вспашке каких только червей не выворачивает!
А не то в хлопотах собирают жуков, гусениц в садах.
Хорошие у моих друзьяков дела!
С днями забот набавилось. Пошли скворчата.
Тут вовсе круто стало. Хошь этого — в сутки семнадцать часов на лету! Под двести раз приплавь в день корму!.. Где-то я вычитала и списала себе в листок, что «за время кормления птенца стриж пролетает расстояние, равное кругосветному путешествию по широте Москвы».
Сперва мои летали поврозь. Он принёс — летит она. Вернулась она — упорхнул в свой черёд он.
А тут тебе с большого голода учинили огольцы невозможный крик.
Забыли мои про осторожность. Умчались напару.
Какую оплошку дали…
Этого-то и выжидали припрятавшие зло воробьи.
Едва убралась, пропала с глаз пара, как эти зложелательные басурмане только скок в леток — с чиликаньем посыпались наземь слепенькие ещё, голые скворчата. Всех до единого повыкинули.
Точно по сговорке внизу дежурила, топталась вражина Сонечка. Всех мальцов и прибрала.
Грешна, я видела в окно за спицами, когда воробьи юркнули в чужой домок.
Покуда искала обувку, покуда бежала, воробьи уёрзнули. И Сонька-Вовк уже из-за плетня сыто облизывалась и удовольно, леновато щурила сатанинские глазищи.
Помрак на меня нашёл. В очах смерклось.
Острая жалость полоснула по сердцу.
Не уберегла… Беда, беда какая…
Пришатнулась я к плетню, хочу пустить в Соньку нитяной клубок — мочи нету руку поднять…
С Соньки какой спрос? Была зверюга зверюгой. Нежной и хищной. Да такой и останется. Хоть и спит не во всяком ли дому на той же подушке, что и человек.
Но вот воробей…
Пичужка домовая, мирная, жидкая. Соплёй перешибёшь! Без жадности к крови вроде. А на-поди, способная на какую лиходейскую месть…
Подлетают мои.
Рады-радёхоньки.
В клювах жирные червяки извивами ходят.
Сели на приступочку у оконца — тишина…
Пустили робкие глаза в домок в свой — пусто…
В растерянности оглядываются…
Жалливо смотрят на меня…
Чем же я подмогу вам, горюнята? Утёклую воду не воротишь…
Мои сюда, мои туда. Нигде нету малых.
В домок так и не вошли.
Улетели с горя в лес.
Но ещё недели с две прилетали-плакали.
Опустятся на кухоньку, целыми днями не сводят со скворечни тяжистые глаза. В печали выжидают, не пойдут ли голоски оттуда родные…
Далеко до обычного разлучного срока тронулись мои на юг.
Затужила бабка.
Думаю, всё. Не увижу большь.
Да, к счастью, ошиблась.
На новую весну воротились-таки!
Теперь я подумнела.
Теперь я при них козырная защитка.
На таких добровольских правилах покруче взялась я ладить статью. Своротила дело с абы как на верное. Когда вышелушились слепыши, забрала над птахами полный присмотр.
Пуще против прежнего стала прикармливать взрослых.
А не примаете моего стола, поняйте ищите лучшего и не бойтесь. Нонче я за ребятушками, за очерёвочками за вашими, исполняю наблюдение по всей дисциплине.
Сяду погодистым днём под солнушком, — а мне что в избе, что во дворе сочинять узоры, — вяжу да поглядываю на скворечню.
Коршун замаячь какой, сорока, ворона — платком махаю.
— Кыш!.. Кыш!..
У меня не уворуешь.
Подросли пискуны. Вся семейка отбывает на вольное житие в ближний лес.
А в осень, как уходить на тепло, заворачивают ко мне денька на два.
Всё поют, грустно так поют.
И благодарят… И прощаются…
Двадцать пять осеней уже прощаемся…
Двадцать шестую весну встречаемся…
Из-под руки смотрю я на весёлых на постояликов своих.
Миленькие вы мои пташечки… Опять вы ко мне прилетели радовать своим счастьем, своими песенками…
У вас пенье. А я плачу… Вы всегда вместе. А я всё одна да одна… Скворушку моего… война… сгубила…
34
Всяк дар в строку.
В домке у меня примрак. Оттого полумрак, что цветущая сирень закрыла оба окна с синими ставнями.
За окном сирень.
На столе в банке с водой сирень.
«А что, богатая я!» — думствую я про себя и с устали опускаюсь на низкую койку за печкой.
Койка эта так, расхожая вроде. Посидеть там, полежать подремать какой часок, поработать спицами, когда не
