Оливия Уэдсли - Ты и я
Вслед за ним в комнату вошла Алтея.
Они не виделись уже десять лет, а переписывались очень редко и то чисто официально.
Ник молчал. Он стоял, непримиримо глядя на Алтею, чувствуя, что она ненавистна ему.
Разом нахлынули воспоминания о Тото, о ее молодости, ее пылкой нежности, ее полной зависимости от него. Сбросив с себя чары замка Шаннон, которые начинали опутывать его, он вернулся назад, к той жизни, какую он вел с Тото. Явилась угроза для этой жизни, и он тотчас вооружился до зубов.
Алтея сказала своим резким, неприятным голосом:
— Вы понимаете, конечно, Доминик, что эта смерть и получение вами наследства аннулируют мое согласие, правда, условное, дать вам развод. На нас лежит сейчас ответственность, которой мы не несли до сих пор. Надеюсь, вы не станете пытаться разубеждать меня в этом отношении, так как, уверяю вас, я все продумала самым тщательным образом и приняла решение лишь после долгих размышлений.
Он продолжал смотреть на нее — на розовое красивое лицо, голубые глаза, хорошо причесанные волосы.
— Однако, — любезно сказала она, — вы, вероятно, голодны. Вам один или два куска в кофе, Доминик?
("Ник, сахару? Милый, нельзя же четыре куска! Что с тобой будет!") Он сказал:
— Благодарю, если разрешите, я сам себе налью.
— У вас вид прекрасный. Вы из города?
Завтрак превратился в настоящий фарс. Ник быстро поднялся.
— Нам надо договориться до конца, если вы ничего не имеете против. Чем скорее — тем лучше, я полагаю. Не пройти ли нам в библиотеку?
Он распахнул перед ней дверь и прошел вслед за высокой, затянутой в корсет женщиной в библиотеку, где сильно пахло старой кожей и немножко кедровым деревом. Проникавший сквозь большие окна свет смягчался цветными стеклами. У Ника заныло сердце при виде этой красоты; казалось, появление Алтеи умалило его любовь к этому месту, запятнало ее.
Он начал напрямик:
— Вы только что сказали, что берете назад свое согласие на развод. Боюсь, это невозможно: надо идти до конца. Дело уже начато.
— Я могу забрать назад мое прошение, — спокойно сказала Алтея, — я так и сделаю. Я уже уполномочила на это моего поверенного.
Ник стиснул руки.
— Необходимо вам, необходимо нам обоим подчинить наши желания, каковы бы они ни были, требованию момента. Вы унаследовали знатное имя, а такое наследство возлагает тяжелую ответственность, Доминик! Дядя Майкл…
— Если вы не дадите мне развода, я сам возбужу дело против вас.
— Но я ведь вернулась к вам, Доминик!
Он глядел на нее, не скрывая своей ненависти. Губы его шевелились. Однако он ничего не сказал, но повернулся и вышел из комнаты.
Его мать, маленькая женщина, соединявшая в себе внешнюю мягкость с большой черствостью, благодаря чему она всегда бывала права, нежно повторяла: "Как я рада, что дорогая Tea и он наконец помирились" — и также лепетала что-то о высокой ответственности.
"Неужели он когда-нибудь звал ее Tea?" Теперь даже шорох ее платья выводил его из себя. Он жил как в лихорадке, полный негодования и раздражения. Его положительно "обошли" — эта мысль не давала ему покоя.
Получил письмо от Тото.
"Милый, я — как та дама из Библии — все вздыхаю: "Доколе же, Господи, доколе?" Жалостно, правда? Я так одинока, что даже думать об этом не в состоянии. Я перечла все романы, какие насобирал мистер Меди, и большую часть собранных мистером Бутом, и на меня уже обратили внимание полисмены за то, что я вытаптываю парк. Говорят, это обойдется в два фунта, хотя полисмены со мной очень милы. Я пишу всякие глупости, потому что иначе это письмо обратилось бы в сплошной вопль. Этому Бэби нужен его Большой Медведь; "маленькая радость" скучает без своей "большой радости". Не могу хорошенько разобрать на карте — где ты. О Ник, вернись, где бы ты ни был! Ты нужен мне. Хочу тебя. Вынести не могу мысли, что ты говоришь с другими людьми, улыбаешься другим, улыбаешься моей улыбкой".
Он поехал в ближайший город и послал длинную телеграмму по-французски — ведь теперь он лорд Иннишаннон, и не может поэтому говорить о своей любви по-английски.
Место и замок нравились ему все больше и больше, но он ненавидел все то, что было связано с ними; он уже сознавал ту истину, что всякая медаль имеет обратную сторону, всякое звание — свои тяготы.
Была минута, когда, стоя подле склепа, переполненного цветами и освещенного пламенем факелов, он горько пожалел, что не он опущен туда на покой. Впервые в его жизни будущее было чревато угрозами, впервые обстоятельства оказывались сильнее его.
Десять дней спустя ему пришлось отправиться в Коннстон на собрание фермеров-собственников. Дорогой он случайно увидал объявление, гласившее, что поезд-экспресс уходит через час.
Был серый июльский день, один из тех дней, что дышат тоской, которая отравляет душу, покрывает ее изморозью.
В середине собрания он поднялся, выразил сожаление, что должен удалиться, — "неотложные семейные дела", — и бежал: вскочил на лошадь, бешено гнал ее до станции, бросил поводья привратнику и попал на экспресс за минуту до отхода.
На следующее утро он был в Лондоне. Такси невыносимо ползло. Тото спала, когда он вошел на цыпочках в ее комнату. Она выглядела прелестно, она была создана для того, чтобы быть любимой.
Ник нагнулся и поцеловал ее, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. Она широко раскрыла глаза — такие зеленые, такие молодые, ясные, нежные, — ухватилась за него и притянула к себе. У него мелькнула мысль, — в такие минуты вдруг проясняется внутреннее зрение, — что обнимать ее, все равно что обнимать прекрасную розу без шипов, белую розу, лепестки которой пригрело солнышко.
Безграничная тоска по счастью охватила его — сильно он изголодался по нем. И он целовал Тото с той страстью и с тем обожанием, которые делают мужчину беспомощным и безоружным.
Тото ворковала без конца, прижимаясь бархатной щечкой к его колючему подбородку.
— О, я люблю тебя! О, как я люблю тебя! Ты скучал, ты тосковал по мне?
Ник на мгновение поднял голову. Взгляд быстро охватил прелестную головку с глазами, полными любви к нему. Он вдруг почти грубо привлек ее к себе и осыпал поцелуями.
— Люблю тебя, — повторял он, прижимая ее к себе так, будто боялся, что ее отнимут у него.
Тото взглянула на его склоненную голову; она чувствовала лихорадочный жар его губ.
— В чем дело, милый? Что случилось?
Он ответил на ее взгляд взглядом, в котором была любовь, доведенная до отчаяния.
— Поцелуй меня. Дай позабыть, что мы расставались.
Тото рассмеялась и обвила его шею руками.
Прокравшееся, наконец, в комнату солнце осветило темноволосую голову и рядом с ней золотую. Они спали.
Первой проснулась Тото. Она тихонько, боясь разбудить Ника, — он так устал с дороги, — поднялась, приняла ванну, негодуя на воду за то, что та производит шум, вытекая из крана.
Ник очнулся, разбуженный солнцем, под шум Лондона, веселый грохот и лязг автобусов, нетерпеливые оклики такси, рожок почтовой кареты, проезжающей парком по пути в Ричмонд. Проснулся и увидел Тото в ее "особенном" пеньюаре, который они купили за бешеные деньги в Итебе, и который представлял собой ярд горностая и полосу белого крепдешина, схваченные нефритовой пряжкой в виде аиста.
Тото разливала кофе на маленьком столике, поставленном у окна. На вид ей можно было дать лет пятнадцать: свеженькая, неотразимо веселая, вся золотая, очаровательная.
"Нет в мире ничего прекраснее", — подумал Ник, глядя на ее профиль, когда она наклонялась над столиком, с пресерьезным видом намазывая сухари вареньем.
После Иннишаннона с его бременем ответственности, с тяготами положения, после ненавистного присутствия Алтеи чистый голос Тото, мелькание ее грациозной фигурки, уверенность, что все ее обаяние направлено к одной лишь цели, сознание полной непритязательности Тото — все это было целебным бальзамом для наболевшей раны.
Все заботы и горести, преследовавшие его, отошли куда-то в сторону; при Тото жизнь манила счастьем и покоем; он почувствовал огромное облегчение и глубоко вздохнул.
Тото подняла глаза и улыбнулась.
— Я сплю в раю, — медленно заговорил Ник, — все это сон, и я проснусь опять в Ирландии.
— Ты проснулся, ягненочек мой, проснулся в старом Лондоне, где тебе дадут ветчину и почки — минут через десять, как только справится Анри, колдующий над газовой конфоркой, — и за эти десять минут ты должен одеться, а потом мы проведем день — не в раю, нет! Куда раю до этого! — мы проведем дивный день! Ну, а теперь будь пай-мальчиком, вылезай из кроватки и отправляйся в ванную!
Пока он брился и одевался, втягивая запах горячего кофе, ветчины и почек, проникающий к нему в комнату, Ник утратил давнишнее блаженное настроение, при котором все, кроме Тото, казалось ему не имеющим никакого значения. Действительность медленно, но неумолимо предъявила свои права.
