Жорж Роденбах - Выше жизни
Утром, в ожидаемый день, который совпал с днем игры, он поднялся на башню, забылся под звуки колоколов, которые походили на воинственную песнь, возмущение древних потревоженных колоколов, перезвон маленьких колокольчиков, которым угрожают.; это был целый союз бронзы против всех людей, желавших восстановить порт, наполнить воздух мачтами, о которые разбивались бы их звуки.
Затем раздался гимн надежды; музыкальная тема, навеянная меланхолией Брюгге, парила над городом, окутывала крыши своею серою мелодией, вполне гармонировавшей с небом, водою и камнями.
Наконец, наступил вечер. Борлют рассчитывал на огромное число стрелков св. Себастьяна. Пришли только двое. Когда он вошел в помещение митинга, он быстро увидел, что мало людей побеспокоилось прийти. Простого народа не было. Несколько мелких коммерсантов, которых призвали и которые зависели от администрации. Напротив, лига морского порта присутствовала в числе тридцати членов, представители которых сидели вокруг стола, покрытого зеленым сукном и освещенного небольшими лампами. Зала производила леденящее впечатление с своими деревянными скамейками, оштукатуренными стенами, безмолвием ожидания, плохо освещенными сумерками, в которых редкие присутствующие показывали свои неподвижные лица, расположенные, как на картине. Царило тягостное чувство. Точно это был холод катакомб, где слова замолкают от страха, бледнеют, замирают по дороге. Был слышен только шум складываемых бумаг, документов и докладов, в которых делал справки Фаразэн, сидевшей за столом в составе бюро.
Борлют также приготовился к борьбе, но представлял ее себе совершенно иною. Что это было за собрание с видом похорон, на которое отдельные тени входили, садились, не двигаясь, имея вид привидений, снова начинающих умирать? Так это, значит, и был «митинг-монстр», о котором возвещалось с таким шумом!..
Аудитория оставалась почти пустой. Однако назначенный час давно уже прошел. Очень редко кто-нибудь приходил, стеснялся, робел, шел на цыпочках, тихо садился на край пустой скамейки.
Редкие приливы! Группа присутствующих, все еще небольшая, казалась молчаливою массою, уже смущающеюся. Никто не осмеливался, не хотел говорить, но все курили, и клубы дыма вырисовывались на фоне серого сумрака. Их короткие трубки заканчивались металлическим украшением, с целью удержать огонь, который был невидим. И еще больше мрака примешивалось к большому молчанию. Они методически выпускали дым. Можно было бы подумать, что эта дымка происходила от них самих, являлась туманом их мозга, не заключавшего в себе никакой мысли.
Разве это был тот народ, которого ждал Борлют, с которым он хотел сражаться, мечтая убедить и победить? Вместо того, чтобы бороться с Толпой, ему прийдется сражаться с призраками, нападением и церемониалом которыми будет руководить один Фаразэн, его враг, чей иронический взгляд он чувствовал уже на себе.
Для такого натиска он сочинял свою речь, скорее лирическую, чем техническую, написанную для впечатлительной аудитории, которую надо взволновать, чтобы увлечь за собою… Среди подобной атмосферы его речь прошла бы незамеченной, как луч солнца в тумане. Как он не предвидел, что и не могло быть иначе? Еще раз он слишком поздно понял, что был так мало наблюдателен! Теперь ему хотелось уйти, отказаться. Он не осмелился это сделать, так как Фаразэн с эстрады недоверчиво смотрел в его сторону.
Заседание было открыто. Председатель произнес вступительное слово, затем Фаразэн прочел длинный доклад. Мимоходом он коснулся дурных граждан, которые противились делу общественного состояния и выгоды; затем он привел многочисленные документы, объяснения, планы, цифры, из которых выяснилось, что заем будет скоро вотирован и что, таким образом, в очень близком будущем можно будет приступить к работам и осуществить это великое дело «морского порта»!
Фаразэн сел, самодовольный и улыбающийся. Несколько членов лиги, заинтересованные финансовыми комбинациями дела, захлопали. Публика оставалась без движения; лица всех продолжали напоминать лица с портретов. Можно было бы подумать, что они смотрят так в течение веков. Машинально они выпускали из своих ртов, так мало беспокойных, медленный дым в неподвижный воздух. Который распространял по воздуху точно серые нити. Неизвестно было, о чем они думали, и вообще, — думали ли они о чем-нибудь. Дым ткал свое покрывало, все более и более густое, между ними и ораторами.
После доклада Фаразэна председатель, казалось, хотел закрыть заседание, тем не менее он обеспокоился узнать, не пожелает ли кто-нибудь возразить. Тогда Борлют поднялся и попросил слова. Разумеется, он не создавал себе вовсе иллюзии насчет тщетности своего вмешательства при подобной обстановке, среди этого парада, который на отдалении представлялся ему битвою. Но из-за Фаразэна, смотревшего на него, и ввиду того, что он, так пли иначе, пришел на это собрание, он захотел идти до конца.
Он вынул текст своей речи, написанной заранее, и начал читать, немного дрожа, но твердый в своем убеждении, которое казалось сильным и глубоким. Прежде всего, он усомнился в результатах предприятия. Недостаточно вырыть соединительный канал, как это хотят сделать, связать Брюгге искусственно с северным морем. Предположив, что канал функционирует хорошо на этом расстоянии четырех миль и может представлять беспрепятственный проход большим кораблям, город является морским портом не потому только, что он связан с морем. Иметь бассейны, это, конечно, важно; но надо, сверх того, прежде всего иметь торговые дома, рынки, конторы, вокзалы, банки; надо быть молодым, деятельным, богатым, увлекающимся, смелым народом. Чтобы торговать, надо иметь коммерсантов.
Всего этого не сумеет сделать Брюгге. В таком случае порт является призраком и напрасною роскошью.
Борлют прибавил, горячась:
— Цель, которую здесь преследуют, химерична. Разумеется, когда-то Брюгге был большим портом! Но разве можно воскресить порты? Можно ли приручить море или заставить его вернуться к тому, что оно покинуло? Разве можно восстановить дороги, стершиеся на волнах?
Излагая все это, Борлют сам чувствовал диссонанс, который он вносил своею речью в эту мрачную аудиторию. Он предполагал борьбу, противодействие, собрание настоящей толпы, волнующейся, нервной, которую опьяняет искреннее слово, как фонтан вина. Теперь он понял, что все его слова сейчас же разлетались, бледнели в этом дыме от курения, в этом тумане, который можно было принять за распространившийся и ставший чувствительным в воздухе, туман мозга присутствующих, противопоставлявших ему свое равнодушие, свое непобедимое сероватое единство. Итак, Борлют не затронул их сердец, не вступил в общение с ними. Далее материально он оставался разделенным с ними, так как дым возрастал, и он едва различал их, на отдалении, неопределенными, как все те, которых мы видим в мечтах или в глубине нашей памяти.
Он сейчас же спросил себя: «Зачем все это?» Впрочем, он решился идти до конца, чтобы не отступать перед Фаразэном, который торжествовал и смотрел на него иронически, даже с ненавистью. Разве не. случается в жизни, что мы действуем исключительно ради одного врага, чтобы противостать ему, привести его в смущение, покорить его еще более красивым поступком или более трудной победою? Без него, может быть, мы бы отступили… Иметь врага, значит, — чувствовать возбуждение, силу. Можно надеяться победить в его лице Вселенную и свою злую судьбу.
Итак, Борлют говорил только для Фаразэна. После того, как он доказал несостоятельность проекта, он представил, в виде противоположности, сколько славы — в участи мертвого города, музея искусства, во всем том, что было лучшею судьбою Брюгге. Его слава, с этой стороны, создавалась. Художники, археологи, владетельные князья начинали стекаться отовсюду. Сколько справедливого презрения и сколько смеха вызвало бы у всех известие, что город упал с высоты своих грез и что он отрекся от мечты — стать городом идеала, т. е. чем-то исключительным, чтобы отдаться этому заурядному и посредственному тщеславию — сделаться портом. Он коснулся, на называя автора проекта, Бартоломеуса, более полезного употребления миллионов, при помощи которых следовало бы купить и собрать все картины первобытных фламандских худоижников, которые можно было бы тогда видеть только в Брюгге. И он кончил с пафосом:
— Брюгге, таким образом, сделался бы целью паломничества для избранного человечества. Сюда стекались бы несколько раз в году, отовсюду, со всех концов вселенной, как на священную могилу, гробницу искусства; и он был бы царем смерти, а при этих торговых проектах он исказится, будет только как бы расстригою печали!
Борлют кончил. Фаразэн, чтобы уничтожить эффект этого заключения в речи, обрезал ее восклицанием:
— Рассуждения художника!
