Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.

Я почувствовал, что лед трещит у меня под ногами. Я бы много дал в ту минуту, чтобы знать, какого пола был младенец. По счастью, мне пришло в голову имя, одинаково подходившее мальчику и девочке.

— Я предложил имя Фрэнсис, — пролепетал я.

— Это не по умершему ли родственнику? Но ведь вы крестили у них и первенца, которого они потеряли, — я уже не застала его. Как же вы его назвали?

С ужасом я убедился, что исчерпал весь свой запас нейтральных имен; но поскольку тот ребенок умер и она никогда его не видела, я решил довериться счастью и выпалил наудачу:

—Того я назвал Томас Генри.

Она сказала задумчиво:

—Странно, очень странно.

Я сидел ни жив ни мертв; холодный пот выступил у меня на лбу. Я был в самом пиковом положении, но надеялся еще выкрутиться, лишь бы она не заставила меня больше крестить младенцев. Я думал со страхом, откуда ждать следующего удара. Она все еще размышляла об имени того погибшего младенца и наконец сказала:

—Я всегда жалела, что вас не было с нами,— я так мечтала, что вы будете крестить в моего ребенка.

—Вашего ребенка? Так вы замужем?

—Я тринадцатый год замужем.

—Крещены, хотите вы сказать?

—Нет, замужем. Этот юноша рядом с вами – мой сын.

—Немыслимо, нет, невозможно! Простите, я из самых лучших побуждений... Но скажите ради бога — вам давно минуло восемнадцать? То есть... я хотел спросить, сколько вам, собственно, лет?

—Мне минуло девятнадцать в день, когда разразился тот шторм. Был как раз день моего рождения.

Мне это ничего не сказало – ведь я не знал, когда разразился тот шторм. Чтобы кое–как поддержать разговор, я хотел перевести его на более нейтральную тему, которая не грозила бы моей обанкротившейся памяти новыми разоблачениями, но весь мой запас нейтральных тем улетучился. Я хотел сказать: «Вы ни капельки ни изменились», но это было рискованно. Мне пришла в голову фраза: «С тех пор вы еще похорошели», но это вряд ли соответствовало истине. Я уже собирался – для большего спокойствия — свернуть на погоду, но моя собеседница перебила меня, воскликнув:

—Какое удовольствие доставил мне этот разговор о добром старом времени! А вам?

—Это были самые драгоценные минуты моей жизни! – воскликнул я с чувством; из уважения к истине я мог бы еще добавить: «И я готов пожертвовать своим скальпом, лишь бы не пережить их вторично». Я уже поздравлял себя с концом моих мучений и хотел откланяться, но тут она сказала:

— Одно только мучит меня.

— Что же, скажите!

— Имя умершего младенца. Как вы его назвали, повторите!

Проклятье! Я начисто позабыл это окаянное имя. Кто мог знать, что оно еще когда–нибудь мне пригодится. Но я и виду не подал и брякнул наудалую:

— Джозеф–Уильям.

— Простите, Томас–Генри, — вмешался юноша, сидевший со мной рядом.

Я его поблагодарил — на словах — и сказал с заметной дрожью в голосе:

— Конечно, конечно, это я спутал с другим ребенком, тоже моим крестником, у меня их столько, что я уже, признаться, и счет им потерял; но этого я безусловно назвал Генри Томас.

— Томас-Генри, — хладнокровно поправил юноша. Я снова поблагодарил ого, но уже много суше, и залепетал:

— Томас–Генри, да, Томас–Генри звали бедняжку. Я назвал его Томасом по — кхе! — по Томасу Карлейлю, знаете, был такой писатель известный, а Генри — кхе, кхе! — в память Генриха Восьмого. Родители были мне страшно признательны, что их сына зовут Томас–Генри.

— Но тогда я уж и вовсе ничего не понимаю, — растерянно прошептала моя очаровательная приятельница.

— Что такое? Скажите!

— Почему же родители, вспоминая умершего ребенка, называют его Сусанной–Амелией?

Это окончательно лишило меня дара слова. Я не мог выговорить ни звука. Я исчерпал все свои словесные ресурсы; продолжать разговор — значило врать, а это не в моих правилах. Итак, я сидел и страдал, сидел молча и покорно и только слегка потрескивал, — ибо я медленно поджаривался на румянце моего стыда. Но тут моя врагиня рассмеялась с торжеством и сказала:

— Мне этот разговор о старине доставил истинное наслаждение, но я не сказала бы, что и вам. Я очень скоро заметила, что вы только притворяетесь, будто меня вспомнили, но уж раз я начала с того, что так неудачно вас похвалила, то и решила наказать вас. И мне это, как видите, удалось. Я была счастлива убедиться, что вы знаете и Джорджа, и Тома, и Дарлея, потому что сама я о них в жизни не слыхала и была далеко не уверена, знаете ли их вы; я была счастлива услышать имена несуществующих детей. Вообще, как я погляжу, у вас можно почерпнуть много полезных сведений, если с толком взяться за дело. Мэри, и шторм, и лодки, снесенные в мире, – подлинные факты, остальное – фантазия. Мэри – моя сестра, полное имя Мэри Х. Ну, теперь вспомнили меня?

—Да, — сказал я, — теперь я вас вспомнил; и вы остались такой же бессердечной, какой были тринадцать лет назад, на том пароходе, — а иначе вы не казнили бы меня так. Вы ни на волос не изменились — ни внутренне, ни внешне: вы так же молоды, как тогда, и так же хороши, и вы немало своего обаяния передали этому милому юноше. А теперь, если мое чистосердечное покаяние вас хоть немного тронуло, давайте заключим мир, — причем я, конечно, безоговорочно капитулирую, признав свое поражение.

Вернувшись, я сказал Гаррису:

— Теперь ты видишь, что может сделать человек незаурядных дарований и огромного такта!

— Извини меня, но теперь я вижу, что может сделать феноменальный глупец и невежа. Навязаться незнакомым людям и занимать их разговорами битых полчаса – в жизни не слыхал, чтобы кто–либо в здравом уме выкинул такой номер! О чем же ты с ними беседовал?

— Успокойся, я ничего худого не сказал. Я только спросил девушку, как ее зовут.

— Не сомневаюсь. Я готов верить каждому твоему слову. С тебя станется. Простить себе не могу, что позволил тебе подойти к ним и публично разыграть шута горохового; я все–таки не верил, что ты на это способен! Воображаю, что эти люди о нас думают. Но как же ты ухитрился задать такой вопрос? В какой форме? Надеюсь, не прямо в лоб?!

— Ну зачем же, я осторожненько. Я сказал: «Если вы не возражаете, мы с приятелем хотели бы узнать, как вас зовут».

— Да, это называется не прямо в лоб. Ты, я вижу, дипломат, честь тебе и слава! И я счастлив, что ты и меня приплел; ты проявил ко мне трогательное внимание, не знаю, как тебя и благодарить. И что же она?

— Да ничего особенного. Сказала, как ее зовут.

— Так–таки взяла и сказала? И не дала тебе понять, что удивлена?

— Теперь, как подумаю, пожалуй ты и прав, что–то она давала мне понять; может быть, она и была удивлена; мне просто в голову не пришло, — я принял это за выражение удовольствия.

—Ну ясно, она растаяла от удовольствия: ведь это так приятно, когда незнакомый человек задает тебе такой вопрос! Ну и что же ты?

— Я пожал ей руку, а потом все они жали руку мне.

— Это–то я видел! Я просто глазам своим не верил! И джентльмен не заикнулся о том, что с удовольствием перерезал бы тебе глотку?

— Да нет же! Мне показалось, они рады были со мной познакомиться.

— А ведь знаешь, возможно, ты и прав. Они, должно быть, сказали себе: «Этот музейный экспонат, должно быть, сбежал от своего смотрителя. Давайте позабавимся на его счет». Иначе трудно объяснить такое ангельское терпение. Потом ты сел. Это они предложили тебе сесть?

— Нет, они не предлагали, наверно упустили из виду.

— Ба, да ты гениальный сердцевед! Но чем же еще ты их удивил? О чем вы говорили?

— Я спросил девушку, сколько ей лет.

— Опять не сомневаюсь. С твоим–то тактом! Я прямо слов не нахожу от восхищения. Но продолжай, продолжай, не смотри, что у меня убитый вид, это со мной бывает от счастья и восторга. Продолжай же! Она сообщила тебе, сколько ей лет?

— Да, сообщила. Рассказала мне про свою матушку, и бабушку, и про всех своих родственников, и про себя тоже.

— И все это она выложила тебе сама, по собственному почину?

— Ну, не совсем. Я задавал вопросы, она отвечала.

— Божественно! Но продолжай. Ты, конечно, не забыл расспросить о ее политических взглядах?

— Нет, не забыл. Она демократка, а ее муж — республиканец, и оба они баптисты.

— Ее муж? Так малютка замужем?

— Она не малютка. Она замужняя женщина, этот человек, что с нею – ее супруг.

— Что ж, и дети у нее есть?

— Как же. Семеро... с половиной.

— Вздор какой!

— Нет, не вздор, она сама мне сказала.

— Но как же семь с половиной? Что значит половина?

— Один ребенок у нее от другого мужа — понимаешь, не от этого, а от другого, — не то пасынок, не то падчерица, в общем, они его считают середина наполовину.

— От другого мужа? Так она уже не раз была замужем?

— Четыре раза. Этот муж у нее четвертый.

— Ни одному слову не верю. Все это явный вздор. А мальчик — ее брат?