Ирвинг Стоун - Муки и радости
— Теперь мне гораздо яснее, — говорил Микеланджело, обращаясь к Лоренцо, — что именно вкладывает академия в понятие новой религии.
Один из грумов Пьеро постучал в дверь и тотчас вошел в комнату.
— Его светлость Пьеро де Медичи приказывает Микеланджело Буонарроти быть в приемной его светлости вечером перед заходом солнца.
«Какая, однако, разница в обращении, — подумал Микеланджело. — Ведь вот Лоренцо вежливейшим образом спрашивает меня, не доставит ли мне удовольствия побыть в его обществе». Однако Микеланджело ответил груму с надлежащей учтивостью:
— Передайте его светлости, что я непременно приду.
Оставалось еще достаточно времени, чтобы поплескаться в деревянном круглом ушате, который стоял в отведенной для мытья комнате в конце коридора. Согнувшись в ушате так, что колени почти касались подбородка, Микеланджело раздумывал, гадая, что от него надо наследному принцу медичейской династии, который при встречах обычно удостаивал его лишь церемонным, сдержанным кивком. Какой-то инстинкт говорил Микеланджело, что его павлиний наряд — вышитая рубашка и фиолетовый плащ — придется Пьеро как раз по вкусу.
Апартаменты Пьеро располагались на первом этаже, над открытой лоджией, которая выходила на Виа де Гори и на Виа Ларга. Микеланджело никогда не бывал в этом крыле дворца, ему даже не доводилось видеть хранившихся здесь произведений искусства, хотя о них немало говорили: причиной всему была холодность и надменность Пьеро. Пробираясь к покоям Пьеро, Микеланджело медленно шагал по коридору: на стене здесь висела чудесная картина фра Анжелико и топкий, мастерский рельеф Дезидерио да Сеттиньяно.
У дверей приемной его ждал грум. Без секунды промедления он провел Микеланджело в комнату. В пурпурном тройном кресле с высокой спинкой недвижно сидела мадонна Альфонсина, супруга Пьеро. Она была в сером платье из дамасского шелка, расшитого драгоценными каменьями. Степа позади ее кресла была покрыта цветными шпалерами, а по левую руку на той же стене висел портрет Альфонсины, писанный масляными красками: щеки ее на портрете были белы, как алебастр. Пьеро сделал вид, что он не слышал шагов Микеланджело. Стоя на ярком, многоцветном персидском ковре, спиной к двери, он разглядывал костяную дарохранительницу со стеклянными окошечками, внутри которой были изображены сцены из жизни Христа.
Альфонсина смотрела на Микеланджело недвижным, высокомерным взглядом, ничем не давая знать, что замечает его присутствие; по своему обыкновению, она только слегка засопела, словно от каждого флорентинца дурно пахло. С самого своего приезда Альфонсина не пыталась скрыть презрения к жителям Флоренции. Тосканцев, веками ненавидевших Рим и все римское, это приводило в ярость. Пьеро де Медичи по крови был наполовину Орсини, и новая представительница этой семьи, Альфонсина, подавила в его характере все, что шло от Медичи, сделав своего мужа уже как бы чистейшим Орсини.
Пьеро вдруг обернулся; густые длинные его волосы волнами ниспадали на плечи, лицо было красиво, его даже не портила криво посаженная ямочка на подбородке.
— Мы поручаем тебе, Микеланджело Буонарроти, высечь из мрамора портрет мадонны Альфонсины.
— Очень благодарен, ваша светлость, — ответил Микеланджело, — но я не умею высекать портреты.
— Почему же?
Микеланджело попытался объяснить, что он не ставит себе цели создать изображение какого-то определенного человека.
— Мне не удастся передать сходство, какого добился вот этот живописец, вы будете недовольны.
— Чепуха! Я приказываю тебе изваять из мрамора портрет моей жены.
Микеланджело смотрел в презрительно-хмурое лицо Пьеро и словно бы слышал голос своего отца: «Разве это дело — быть каменотесом во дворце Медичи! Это все равно что служить грумом».
Тут, в первый раз, заговорила Альфонсина.
— Будьте любезны, перенесите этот спор в свою комнату, — сказала она.
Пьеро с сердитым видом шагнул в какую-то дверь. Микеланджело решил, что самое благоразумное для него — идти вслед за Пьеро. Он оказался в комнате, где среди серебряных шлемов и кубков Пьеро, полученных им за победы на турнирах, увидел не один шедевр искусства — «Палладу» Боттичелли, «Беллерофонта» Бертольдо; в вызолоченных нишах он заметил старинные раскрашенные статуи из дерева.
— У вашей светлости превосходный вкус! — невольно воскликнул Микеланджело.
Это замечание ничуть не смягчило Пьеро.
— Когда я заинтересуюсь твоим мнением, я тебя спрошу. А пока объясни мне, почему ты считаешь себя выше, чем любой другой наемный работник в нашем доме?
Подавляя злость, Микеланджело стиснул зубы: надо было ответить как можно вежливее.
— Я скульптор. Я нахожусь в этом дворце по просьбе вашего отца.
— У нас во дворце живут сотни мастеровых. Если им говорят: «Сделай», — они не упрямятся. Ты приступишь к работе завтра же утром. И смотри, чтобы статуя ее светлости была красивой.
— Этого не добился бы даже сам Мино да Фьезоле.
Глаза Пьеро вспыхнули.
— Ты… ты… деревенщина! Собирай свои пожитки и убирайся вон!
Придя к себе в комнату, Микеланджело живо вытащил всю свою одежду из сундука и раскидал ее на кровати. В дверь постучали. Вошла Контессина с няней.
— Я слышала, что ты рассорился с моим братом.
Микеланджело, низко склонясь, шарил рукой на самом дне сундука.
— Встань как следует и будь добр поговорить со мной! — Она сказала это с гневным, величественным видом.
Микеланджело выпрямился и подошел к Контессине близко-близко.
— Мне нечего сказать.
— Это правда, что ты отказался делать портрет Альфонсины?
— Отказался.
— А отказался бы ты, если бы тебя попросил о том же мой отец?
Микеланджело молчал. В самом деле, отказал бы он Лоренцо, к которому питал столь глубокую привязанность?
— А если б я попросила сделать мой портрет? Ты бы отказался?
Сейчас ему придется ответить.
— Пьеро меня не просил, — тихо произнес он. — Пьеро мне приказывал.
В коридоре послышался звук торопливых шагов. В комнату вошел Лоренцо; лицо его потемнело, взгляд был колючий. Няня, заикаясь, сказала ему:
— Ваша светлость… Я не хотела пускать ее сюда.
Лоренцо нетерпеливо отмахнулся.
— Мне жаль, что это случилось в моем доме, — сказал он, глядя Микеланджело в лицо.
Глаза Микеланджело сверкали.
— Разве я не просил твоего отца отдать тебя мне?
— Просили.
— Значит, я отвечаю за тебя.
— Мне не в чем извиняться.
— Я и не желаю никаких извинений. Ты вошел в наш дом как член семейства. И никто не может обращаться с тобой, как… как с шутом… никто не может выгнать тебя из твоего дома.
У Микеланджело подогнулись колени. Он сел на кровать. Лоренцо говорил теперь гораздо спокойнее.
— Но и тебе, Микеланджело, следует многому поучиться…
— Конечно. Например, манерам…
— …и тому, чтобы не бежать к себе в комнату всякий раз, когда тебя обидят, и не собирать вещи. Ведь это отнюдь не показывает твою верность по отношению ко мне. Ты меня понимаешь?
Микеланджело поднялся, слезы текли у него по щекам.
— Я должен попросить прощения у Пьеро. Я не очень-то вежливо выразился о его жене.
— Но и он должен извиниться перед тобой. А что ты пожелаешь сказать ему в ответ — это уж твое дело.
Задержавшись на мгновение, Контессина обернулась через плечо и прошептала:
— Помирись с Пьеро. Он может причинить тебе уйму неприятностей.
7
Пришла пора выбрать для работы тему. Но какую именно тему? Что его интересовало, что влекло?
Платоники настаивали на том, чтобы Микеланджело взял древнегреческий мотив.
— Разве мало чудесных мифов, — сказал Полициано, не вытерев со своих темно-красных губ сок дыни-канталупы. — Геракл и Антей, битва с амазонками, троянская война.
— Уж очень мало я знаю об этом, — посетовал Микеланджело.
Ландино, с важной миной на лице, заметил:
— Дорогой Микеланджело, вот уж несколько месяцев мы в качестве официальных наставников только и делаем, что стараемся пополнить твои знания о Древней Греции и ее культуре.
Пико делла Мирандола засмеялся: голос его звенел, будто звуки виолы и клавикордов.
— Мне кажется, что мои друзья хотят прямо-таки перенести тебя в золотой век язычества.
Ученые принялись рассказывать Микеланджело о двенадцати подвигах Геракла, о страдающей по своим погибшим детям Ниобе, об афинской Минерве, об Умирающем Гладиаторе. Но тут Лоренцо умерил пыл платонистов, сказав несколько жестким тоном:
— Не надо предписывать нашему юному другу тему для работы. Пусть он изберет ее по своей доброй воле.
Усевшись поглубже, Микеланджело откинул голову на спинку кресла; при свете свечей его янтарные глаза поблескивали, в темно-каштановых волосах вспыхивали красные блики. Он прислушивался, что говорит ему его внутренний голос. Одно он ощутил теперь со всей определенностью: тема его первой работы не может быть заимствована из Афин или Каира, Рима или даже Флоренции. Она должна родиться в нем самом, из того, что он знал, чувствовал, понимал. Иначе всякая попытка будет напрасной. Произведение искусства — не школьное упражнение, в него надо вложить что-то сугубо личное, присущее только тебе. Его должно подсказать твое сердце.
