Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды

На преодоление затора потребовалось всего несколько минут, но они показались мне вечностью. Холодный пот выступил у меня между лопатками, когда мы коснулись бортом затопленной фермы, я кричал, сам не знаю что, когда баржа, миновав мост, вдруг резко повернула и попятилась лишь у самого берега. Здесь река была спокойнее, перегоролсенная от берега и до второй опоры плотиной из обломков рухнувшего моста. Переселенцы поставили баржу на якорь у берега, надежно пришвартовали. Все обошлось благополучно, только последняя баржа, на которой плыл Шатан, получила пробоину и набрала воды. Бывшие солдаты соорудили на палубе из веток, одеял, брезента и плащ-палаток нечто вроде шатра, примыкавшего к шкиперской будке, затопили печку так, что сделалось жарко. Всех немцев согнали на вторую баржу и поставили при них охрану. На другом берегу виднелся костер. Это Прокопюк с остальными переселенцами дожидался рассвета. Шатан извлек все наши запасы и принялся угощать спасителей. Сначала они смущенно отказывались, потом наконец приняли приглашение.

— А что будет с зтими? — спросил кто‑то, имея в виду немцев. — Я бы их перетопил, как котят.

— Реку знают, нужны, — возразил другой переселенец. — А мне вспоминается, как мы эту реку форсировали год назад, и такая же паршивая, значит, погода была. Хороша водка, да слабовата, германская.

— Хороша. А в Польше‑то как сейчас?

Шатан начал рассказывать; он сидел голый, закутанный в одеяла, и деловито просушивал над печкой одежду. Я выскользнул из шатра и пошел к немцам.

— Зачем вы это сделали, негодяи? Кто вам приказал? — спросил я. — Знаете, что это вам может стоить головы?

— Не оскорбляйте нас, — отозвался один из них. — Мы снова проиграли, но это борьба. Мы защищались.

— Если бы могли, утопили бы нас вместе с грузом.

— Конечно. Если бы это было необходимо. А как бы вы поступили на нашем месте?

— Я пришел сюда не дискутировать, понятно? Хочу только выяснить, согласны ли вы теперь подчиниться приказу и доставить баржи в порт или нет?

— Нет, — ответил тот же самый голос. — Нет. Так решено: нет. Мы знаем, что вы все равно с нами расправитесь, так уж лучше кончайте сразу. Мы бы отказались еще в городе, но не хотели, чтобы ответственность пала на наших близких. А здесь мы одни.

— Кто ты такой?! — взорвался я, взбешенный спокойным тоном немца. — Почему ты говоришь за всех? Кто ты?

Он не отвечал. Я обратился к немцу, крайнему в шеренге, приказал ему выйти из строя.

— Кто он такой, говори! Гитлеровец?

— Да.

— Эсэсовец? Говори! Гестаповец?

— Нет.

— Так кто же?

— Семь раз раненный, потерял жену, троих детей, отца. Разбомбили… Иоахим Вебер.

— Ты брат человека, которого у нас убили гестаповцы за то, что он сочувствовал полякам, был человечным? — спросил я вожака.

— Иоганн был предателем, — ответил тот. — Его жена тоже. Ради денег изменил нашему делу. Гнусная свинья.

Все‑таки втянули меня в разговор! Я проклинал свое любопытство и, однако, не мог с ним сладить, даже сообразив, что проигрываю в глазах этих немцев, что растет авторитет Вебера, который и без того был достаточно силен, чтобы заставить их повиноваться.

Или Лютак, или Вебер. Черт бы побрал его «идеалы». Я подтолкнул Вебера дулом винтовки к борту. Часовой из переселенцев, немного понимавший по — немецки, сказал:

— Шлепни сукиного сына, нечего с ним болтать!

— Нет. Отведи его к нашим и привяжи покрепче. Вот и отгеройствовал, — добавил я по — немецки, когда часовой увел Вебера. — Для начала получит пятьдесят горячих по голой заднице.

О, мне не пришлось ломать голову над выбором средств пресечения — я знал их слишком хорошо. Сначала — изолировать, отделить от подобных ему людей, потом сбить спесь чем‑либо до нелепого смешным. Действительно — национальный герой, дрыгающий ногами, с голым задом — не бог весть какая выдумка. А между тем, если застрелишь — результат получится противоположный, они найдут случай утопить нас, баржи, груз, хоть и сами при этом пойдут на дно. Однако мои товарищи и переселенцы придерживались иного мнения.

— Необходимо показать силу, если хотите плыть спокойно. Для примера надо его пристукнуть. Все равно их всех расстреляют.

— Хорошо говорят, чего церемониться? — поддакнул Блондин. — Такого убийцу стукнуть — только доброе дело сделать.

— Тогда давайте устроим суд, как положено. Военно — полевой суд, разумеется.

— Что ты на это скажешь, Роман? Только бы нас потом не перетопили!

Я не согласился, изложил свой план, который они приняли со смехом. На рассвете приступили к экзекуции. Связанного Вебера бросили на ящик, стянули с него брюки и кальсоны. Пороть вызвался Блондин, но, взглянув на выпяченный зад, заколебался, ибо увидел широкий, едва затянувшийся светло — розовый рубец.

— Оставь его, — сказал я. — Пусть так лежит.

Немцы приступили к работе, а солдаты — переселенцы высадились и, попрощавшись с нами, двинулись к мосту, чтобы по развалинам перебраться на свой берег. Надо было еще заделать пробоину, просмолить борт, вычерпать воду. Туман редел, день обещал быть погожим. Около восьми мы двинулись в путь. Баржа с Вебером на борту плыла первой. Я уселся возле шатра, неподалеку от него, жевал сухарь и думал об этом человеке, прикидывал, на что он рассчитывал. «Семь раз раненный* лежал на куче картофеля связанный, с голым задом, но не жаловался и не просил пощады. Я смотрел на его открытое лицо с крепкими скулами и запавшими щеками. Он не мог отвернуться и избежать моего взгляда.

— Ты смешон, — сказал я. — Корчишь из себя мученика, а люди над тобой смеются. Подожди еще часок, когда тебя припрет, рыцарь.

Меня охватил беспричинный смех при мысли о том, что вскоре произойдет. Но эта мысль оживила и воспоминания. Вот они, потерпевшие крах герои. У Вебера какая‑то своя вера, свои идеалы, но мне плевать на них. Эти идеалы осуществлялись на практике и должны быть уничтожены. Иначе окажется прав Магистр Гнусной Работы.

— За какие провинности твоего брата ликвидировало гестапо?

— Достаточно того, что он не был с нами, более чем достаточно. Из‑за таких мы проиграли войну.

— Ладно, но этого мало, чтобы убить человека.

— Достаточно. Когда я сражался на всех фронтах, он жил припеваючи в Польше. Наша судьба его не волновала.

— Ты даже не поинтересовался, в чем, собственно, заключалось дело?

— Зачем? Гестапо коротко уведомило: враждебно относился к великому германскому рейху, помогал полякам, пораженец. А дома у него нашли драгоценности и доллары.

Я умолк. Он не внушал мне симпатии ни своей смелостью, ни гражданским мужеством, ведь это был один из тех, кто хотел нас утопить. Когда вскоре Вебер попросил, чтобы его развязали, я сказал:

— Зачем? Все равно тебя расстреляют за саботаж и бунт. Тебе не все равно? i

— Нет, не все равно.

— Прихватишь с собой на тот свет оскорбленную гордость или стыд?

— Дело не во мне, вы знаете. Прошу меня развязать на минуту или же привести в исполнение приговор. Побоев не боюсь.

— Раненого не бьют.

— Почему? Ведь их расстреливают.

— Не умничай, ты семь раз раненный! Я с тобой объясняться не собираюсь. Откуда у тебя эта рана?

— Восточный фронт. Последняя.

Я отошел от него. Блондин что‑то кричал, приставив ко рту сложенные в трубку ладони, мутная река текла спокойно. Через час мы встретили милицейский катер. Нам приказали зайти в маленький порт, составили протокол и забрали с палубы Вебера. Только сейчас дошло сообщение, переданное людьми Прокопюка.

— Этого мы заберем, а вы не боитесь, что остальные снова начнут шкодить по дороге? Оружие есть? — спросил милиционер.

Я показал винтовку.

— Возьмите «пепеша», может пригодиться. И ежели что — не церемоньтесь. Бог в помощь.

— Спасибо. Автомат вернем по прибытии на место. Отчаливай!

На берегу собралась небольшая толпа, взрослые и дети махали руками, когда мы отплывали.

XI

До места назначения мы добрались без происшествий. Козак уже дожидался с вагонами, хотел тотчас же приступить к перегрузке, чтобы успеть прицепить вагоны к специальному поезду, который с весьма ценным грузом должен был завтра покинуть город.

— Подумайте, три вагона со святыми апостолами, пульман с американскими офицерами, охрана — десять солдат, вместе ехать будет безопасней.

Я остановил солдат корпуса безопасности, которые приехали за пленными, и упросил их подождать до утра. Двоих они оставили на месте, поэтому нам никого не пришлось отряжать в охрану. Работали все — они, мы и нанятые рабочие, — пока последняя картофелина не очутилась в Еагоне. Только тогда я почувствовал боль в груди и нестерпимую жажду. Пронизы — ваемый резкой, колющей болью, уже на станции, пропахшей махорочным дымом, я недоуменно рассматривал в зеркале свое покрасневшее лицо и тени под глазами.