Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды
— Спасибо, — сказал я. — Вы уезжаете с отцом?
— Да. Пожалуйста, не принимайте всерьез того вздора, я шутила, говоря, будто хочу посетить ваш город. У нас родственники в Саксонии, свезу туда отца.
Иоахим едет вместе с вами, и я бы… Счастливого пути, нам уже пора возвращаться, по ночам теперь небезопасно.
— Я вас провожу.
— Нет, не надо.
Она протянула мне теплую руку, и тогда я увидел, что на ней длинное, почти до пят платье и чепец сестры милосердия. Она ухватилась за дышло тележки, у которой ждал ее отец. Колеса легко катились по бетону, заскрежетали по гравию и, наконец, совсем затихли в траве.
Шатан вопил от радости, разбирая привезенные припасы. Консервированное мясо, армейские сухари, растительное масло, сыр, тминная настойка, копченая колбаса. Мы выпили по чарке и уснули со сладковатым привкусом во рту. Мне выпало дежурить на рассвете. Получив у своего предшественника винтовку и накинув на плечи одеяло, примостился между ящиками. День вставал из‑за стены завода, рдел в осколках стекла, отполировывал гладь реки, раздвигал облака. Несмотря на восхитительное зрелище, я завидовал спавшим товарищам. Собственно, это бдение носило чисто символический характер. Но они, видимо, учитывали опыт предыдущей поездки и хотели чувствовать себя в безопасности. Спят себе спокойно, а я бодрствую, я спокойно спал, когда они бодрствовали, — получается целое спряжение, я, ты, он, мы, вы, они.
Послышалось завывание. Я протер глаза, ибо картина была воистину необычная. Со стороны города приближалась стая собак, принюхиваясь и скуля, то разбегаясь, то опять сбиваясь в кучу, они двигались к нам по следам тележки трактирщика — впереди две черные овчарки с выцветшей, свалявшейся шерстью, а за ними орава дворняжек и белый пудель, некогда подстриженный под льва, теперь карикатурный со слишком длинной гривой, кисточкой на хвосте и ошметками на лапах. Собаки остановились у ящиков, присели, а потом, принюхиваясь, крадучись, двинулись вперед. Не успел я опомниться, как черные овчарки^ волкодавы прыгнули на борт, а следом вся свора. Заливаясь пронзительным лаем, они ринулись на прикрытые брезентом сокровища, метались по корме, рвали зубами брезент, рычали друг на друга, ошалевшие от голода. Белый пудель юркнул под брезент, тяжелые складки которого зашевелились. Тогда появился Шатан, вынул из сумки кусок колбасы и, размахивая им в воздухе, ласково обратился к собакам. Не повышая голоса, велел мне отвязать причальный канат, а когда я выполнил приказание, швырнул приманку на берег, подождал, пока стая перемахнула через борт, и оттолкнул баржу от пристани с таким спокойствием, словно вся эта сцена была им придумана заранее. Только потом крикнул:
— Стреляй! Там могут быть бешеные!
Я выстрелил в воздух, а потом в визжащий клубок. Собаки разбежались, оставив на месте черную суку, которая еще подергивала ногами, когда я подошел поближе. Выстрелы привлекли комендантский патруль, и к пристани подлетел на предельной скорости джип. Офицер и четверо солдат бежали ко мне, крича, чтобы я бросал оружие. К счастью, инженер Козак объяснил им причину стрельбы. Офицер выругался. Бездомные собаки, немцы устроили для них приют, но вчера кто‑то их выпустил.
— Эту я знаю, — сказал офицер, глядя на убитую собаку. — Она жила в трактире, пока не вернулась дочка хозяина. Анни отдала собаку одному из наших солдат, но та сбежала. Меткий выстрел.
— Случайность. А что слышно в городе, уже спокойно?
— Какое там! Вам лучше уехать поскорее.
Весь день шла погрузка и торг из‑за паровоза, наконец поздно ночью состав был сформирован, и Козак, прихватив большую часть людей для сопровождения груза, уехал. Мы условились, что он подождет нас в конечном пункте нашего плавания и приготовит вагоны. Со мной остались только Шатан и Блондин. Мы тронулись на рассвете следующего дня, с немецким экипажем. Шатан на первой, а я на последней барже. Мы плыли вниз по течению, среди плоских полей, пробиваясь сквозь заторы, руины мостов, минуя сожженные городки и пустые деревни. Сонный и усталый, я лежал на корме, то засыпая, то пробуждаясь, чтобы снова погрузиться в полузабытье. Когда просыпался, мне казалось, что я долгие годы просидел в погребе, — настолько пропитался запахом картошки. У меня не было охоты разговаривать с нашими «плотогонами», я безразлично выслушивал их метеорологические сводки. Они говорили, что вода прибывает, взбаламучивается и темнеет, что где‑то там, в верховьях, очевидно, идут проливные дожди.
На ночь Шатан остановил флотилию в заливчике, на берегу которого стоял заброшенный дом рыбака с шатровой крышей из тростника.
— Все как первый раз, — сказал он. — Только тогда были еще целы окна. Переночуем. Ну как, Блондин, нравится тебе поездка?
Парень утвердительно кивнул. Он явно был восхищен.
— Скажи‑ка, тебе не жалко того типа? Ну, который шумел, сам знаешь.
— Чего вы хотите от меня, пан Шатан? Тогда мне было нелегко сказать правду. И если бы не пан Лютак, я бы промолчал. А жалеть ни о чем не жалею. Плохого еще хватает, это всем известно, иногда прямо руки опускаются.
— Ну, ну, — проворчал Шатан. — Ты словно уксусу наглотался. Ешь лучше, чем умничать.
Нет, никому не хотелось разговаривать, немцы тоже молчали, а после ужина улеглись в просторной горнице на связках тростника и уснули. Полил дождь, усиливаясь с каждой минутой, струи воды хлестали по кровле и стенам, пробивались сквозь щели, пришлось поискать сухого местечка для отдыха наверху, в мансарде, где плотно пригнанные ставни и надежная крыша спасали от непогоды. Я не люблю проливных дождей, гроз, снегопадов, морозов, жары, все чрезвычайное в природе, тогда она пугает меня, словно зверя, почуявшего смертельную опасность. И теперь, лежа на сухом месте, чувствовал себя промокшим, озябшим и вдобавок тревожился за судьбу груза, не зная, не повредит ли ему дождь. Однако спрашивать Шатана стеснялся. Дождь, картошка. А сами баржи? Хорошо ли они пришвартованы и закреплены? Решил проверить. Накинув на себя одеяло, выбрался наружу и побежал сквозь непроглядную тьму к заливу. Нет, не здесь, очевидно, я сбился с дороги. Кинулся в одну сторону, в другую, барж нигде не было. Я кричал, не соображая, что потоки воды прибивают мой голос к земле.
Наконец вернулся в дом и разбудил Шатана и Блондина.
Немцы исчезли.
С минуту мы стояли, онемевшие от ярости и отчаяния, не представляя, что нам делать. Немцы то ли перерезали канаты и пустили баржи по течению, теперь стремительному и опасному, то ли сами уплыли на них. В обоих случаях цель была одна — уничтожить груз.
— Подождем до утра, — сказал Шатан. — Ночью ничего не сделаешь, пешком их не догнать. Увидим, по крайней мере, следы.
У нас был только один фонарик, свет его беспомощно дробился в струях дождя. Мы все же без особого труда обнаружили на раскисшей земле отпечатки подошв наших «плотогонов», ведущие к заливу. На каменных опорах разрушенной пристани не осталось и следа канатов, никаких других вещественных доказательств на берегу не было.
— Уплыли на баржах, — констатировал я не без некоторого изумления.
Темная ночь, вздувшаяся от дождя река. Куда они решили бежать или только хотели отплыть подальше от нас, а потом сойти на берег и затопить баржи? План, видимо, разработали еще в городе, ибо потом уже не представлялось случая, а нынешней ночью для этого было слишком мало времени.
— Можно попытаться догнать их берегом, пожалуй, недавно смылись, — предложил Блондин. — Который час?
Наверх мы поднялись в девять, сейчас десять пятнадцать. Они должны были подождать, пока мы уснем, значит, скажем, еще полчаса. Девять тридцать. Готовились к отплытию тоже, по крайней мере, минут пятнадцать, это уже девять сорок пять. Мои поиски заняли минут десять. Значит, с момента побега прошло примерно полчаса.
— Где тут ближайшее надречное селенье? — спросил я Шатана.
— Точно не помню, но где‑то неподалеку. Что ты хочешь делать?
— Догонять. А теперь — прекратить разговоры, собирайтесь — ив путь. Может, удастся.
Мы побежали по тропинке вдоль реки, но уже несколько минут спустя темп пришлось сбавить. Насквозь промокшая одежда становилась все тяжелее, одеяла уже не защищали от дождя, ноги скользили по грязи, ветки кустарника хлестали по лицу, тропинка то и дело исчезала, и ориентиром служила лишь река. В темноте мы плутали, почти как слепые, стараясь продвигаться как можно быстрее, почти бегом, спотыкались о камни, выбоины, борозды, падали в липкую грязь и снова вскакивали, похожие больше на беглецов, чем на преследователей. Ливень то усиливался, то ослабевал, но по — прежнему ограничивал видимость, и порой мне казалось, что я продираюсь в глубь водопада. Ноги отказывались повиноваться, свистящее дыхание предупреждало, что пора прекратить погоню. Но мы бежали дальше, подстегиваемые одной мыслью, одним желанием, — не допустить, чтобы нас победили.
