Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Неподалеку от Ридли жила одна добрая женщина, которая шила платья соседским горничным и держала лавчонку со сластями, портретами артистов в ролях и лимонадом для мальчишек с Литтл-Крэгз-стрит, что близ трактира "Скороход", каковой мистер Ридли и другие джентльмены из господских домов почитали своим клубом. Еще эта добрая душа продавала воскресные газеты лакеям из соседних домов и, в довершение всего, имела библиотечку романов, которые давала на прочтение старшим служанкам. Эта мисс Флиндерс была вторым, после мисс Канн, другом и благодетелем Джона Джеймса. Она заприметила его, когда он, совсем еще мальчиком, ходил в воскресенье отцу за пивом. По ее романам он научился грамоте, хотя в школе потом считался тупицей и всегда был последним в классе. Какие блаженные минуты изведал он, пристроившись с книгой за прилавком или прижимая ее к сердцу под передником, когда ему разрешалось взять ее домой. Все ее книжки прошли через его руки — эти длинные, худые, трепетные руки, — ни одну не упустили его жадные глаза, и к каждой он рисовал картинки. Он испытывал страх перед собственными рисунками, изображавшими однорукого монаха Манфрони, Абеллино — "Ужас Венеции" и атамана разбойников — Ринальдо Ринальдини. Он горючими слезами омыл Тадеуша Варшавского и нарисовал его в конфедератке, лосинах и высоких сапогах. А каким благородством дышал портрет героя Шотландии Уильяма Уоллеса! Заросший бородой, в клетчатой юбке шотландского горца, с могучими икрами и пышным плюмажем из страусовых перьев на голове, стоит он и размахивает своей секирой, попирая ногами тела поверженных им рыцарей короля Эдуарда. Как раз к тому времени в доме на Уолпол-стрит поселился мистер Ханимен; он привез с собой серию романов Вальтера Скотта, приобретенных им по подписке в Оксфорде, и юный Джон Джеймс, который поначалу прислуживал преподобному джентльмену и исполнял его мелкие поручения, накинулся на эти книжки с таким восторгом и упоением, с каким вряд ли сравнятся все предстоящие ему в жизни радости. Ну не дурак ли? Никчемный малый, из которого ничего путного не выйдет, как говорил его отец. Было время, когда родители, не надеясь на лучшее, решили отдать его в учение к портному, и Джон Джеймс, очнувшись от своих грез о Ребекке, услышал об уготованной ему злой судьбе. Трудно описать, в какое безумное отчаяние впал бедный мальчик, какой страх испытал, сколько слез пролил. Маленькая мисс Канн спасла его от этой страшной участи; вступился за него и Ханимен, а мистер Бэгшот пообещал, как только к власти придет его партия, попросить для него у министра место на таможне, — люди жалели и любили этого тихого, отзывчивого и мягкосердечного паренька, и хуже всех понимал его собственный важный, респектабельный и глупый отец.
Мисс Канн мило рисовала цветы и расписывала экраны, а также искусно подправляла карандашные рисунки своих учеников. Она умела скопировать мелками какую-нибудь гравюру так, что на расстоянии вполне можно было принять ее рисунок за плохонькую литографию. У нее даже была старая коробочка с красками, и порой она доставала из ящика комода две или три свои миниатюрки, исполненные "слоновой костью". Мисс Канн передала Джону Джеймсу то немногое, что знала по части рисования, и открыла ему ценные секреты смешивания акварельных красок: для деревьев на переднем плане идет жженая охра с индиго, если темная листва — жженая кость и гуммигут; телесный цвет можно получить так-то… и так далее, и тому подобное. Джон Джеймс прошел ее простенький курс, но не выказал тех успехов, каких она ожидала. Она вынуждена была признать, что "картинки" многих ее учеников выглядят куда искуснее работ Джона Ридли. По временам Ханимен просматривал его рисунки и говорил: "Хм! Даровито. Скажите, какая богатая фантазия!" Но Ханимен не больше смыслил в этом деле, чем глухонемой в музыке. Он мог довольно бойко поболтать об искусстве и, как подобает священнику и человеку утонченному, имел коллекцию гравюр Моргена и разных мадонн, однако небеса не наделили его столь острым глазом, как сынишку дворецкого, которому открыто было все богатство Природы, недоступное обычному взгляду, все своеобразие очертаний, цвета и оттенков в самых привычных предметах, для большинства неказистых, скучных, примелькавшихся. В сказках часто говорится про талисман или цветок, которым волшебник одаривает человека, и тот обретает способность видеть эльфов. О, божественный дар Природы! Тому, кто владеет им, открыта тайная красота всего сущего, которую лишь самые сильные, самые талантливые воплощают в живописи и музыке. Прочие только на краткий миг могут заглянуть в этот дивный Мир искусства, и тут же, подстрекаемые тщеславием, скованные малодушием или затравленные нуждой, сворачивают на избитую колею жизни, и мир является им при обычном дневном свете.
Наш читатель, не раз проходивший по Уолпол-стрит, знает, какие на ней стоят нелепые здания, если не считать нескольких величавых домов времен королевы Анны и Георга I; меж тем на соседних улицах, а именно на Грейт-Крэгз-стрит, Болинброк-стрит и прочих расположились особняки с резными каменными карнизами, маленькими обелисками перед входом и огромными тушильнями, куда сто тридцать — сто сорок лет тому назад втыкали свои факелы скороходы знатных господ (здесь и теперь живут сливки общества, и во дни приемов вы можете увидеть у подъезда добрую сотню экипажей); Уолпол-стрит пришла ныне в полный упадок и на ней обретаются только гостиницы, меблированные комнаты, приемные врачей, и дом под номером двадцать три (владелец — Ридли) отнюдь не лучший на этой улице. Гостиная, снимаемая мисс Канн и обставленная ею по своему вкусу, нами уже описана. Второй этаж занимал Бэгшот, эсквайр, член парламента, третий — мистер Ханимен. Оставался чердак, широкая лестница и кухни — ну куда, скажите на милость, вы поместите еще постояльца, когда все разойдутся по своим углам?
И все же в доме был еще один постоялец, которому, как почти всем остальным упомянутым здесь лицам (а также и тем, кого вы пока еще не знаете), суждено сыграть свою роль в предстоящих событиях. Поздно вечером, когда мистер Ханимен возвращается домой, он находит на столе в прихожей три восковых свечи — для себя, для Бэгшота и еще для кого-то. Что до мисс Канн, то она к этому времени уже давно почивает в своей гостиной, у дверей которой стоят на коврике ее маленькие, но прочные уличные ботинки. В полдень, а иной раз и в час, и в два, а то и в три пополудни, когда Бэгшот уже давно ушел в свои комитеты, а маленькая Канн побежала к ученикам, из-под самой крыши доносится громовый голос. Там нету звонка, и лестницу сотрясают крики: "Эй, прислужник! Джулия! Джулия, душенька! Миссис Ридли!" Если поименованные лица не появляются, то подчас с самого верха в пролет лестницы летят штаны, в которые завернута пара башмаков с железными подковами, названных но имени славного прусского генерала, пришедшего во время битвы при Ватерлоо на выручку прародителю других известных сапог; и все это с гулом обрушивается на мраморный пол прихожей. Тогда мальчик Томас, именуемый "прислужником", говорит: "Начинается!" — или в задней гостиной раздается неистовый звон личного колокольчика миссис Ридли, и кухарка Джулия восклицает: "Господи помилуй, опять этот мистер Фредерик!"
Если штаны и ботинки не оказывали действия, на площадке верхнего этажа, пританцовывая от ярости, появлялся их владелец и, все так же пританцовывая, спускался по лестнице, завернувшись в широкий рваный шлафрок. В таком костюме и состоянии он вторгался в комнату Ханимена, где сей кроткий пастырь мучился головной болью, просматривал газеты или читал роман; затем, все той же танцующей походкой, хлопая полами своего одеяния, пришелец направлялся к камину, ворошил угли кочергой, вздувал огонь, грелся перед ним, а потом устремлялся к буфету, в котором его преподобие держал херес, и наливал себе стаканчик.
— Salve, spes fidei, lmen ecclesiae! [37] — говорил он. — За твое здоровье, дружище. Узнаю марку — марсала Шеррика трехмесячного разлива, двести фунтов сорок шиллингов за дюжину.
— Да нет же, нет… (Так вот, значит, какой скелет таился в чуланчике у Ханимена — под скелетом я отнюдь не имею в виду весельчака Фреда Бейхема, который отличался цветущим видом, был огромного роста и весил четырнадцать стоунов.) Право же нет, Фред, — вздыхает владелец марсалы. — Ты сильно преувеличиваешь. Это совсем не такое дорогое вино, как ты думаешь, оно много дешевле.
— Так, значит, почем оно? — спрашивает Фред, щедро наливая себе вторую порцию. — Полкроны? Полкроны, так ведь, Ханимен? Сорокой я клянусь и петухом, что и шести-то пенсов ведь не стоит, — произносит он, пародируя знаменитого в то время трагика. Он мог скопировать любого актера — трагического или комического, — любого парламентского оратора, любого проповедника, умел кричать петухом, скрипеть пилой, показывал, как выскакивает пробка из бутылки и вино с бульканьем льется в графин, как жужжит пчела, как мальчишка-трубочист лезет в дымоход, и всякое такое прочее. Он до того похоже представлял страдающих морской болезнью пассажиров, что впору было умереть со смеху. Епископ, его дядюшка, пришел в такой восторг от этого комичного зрелища, что подарил Фреду чек на изрядную сумму, а тот разменял его в "Музыкальной пещере" и при этом изобразил перед собравшимися дядюшку и его капеллана, показав в довершение, как они маются морской болезнью, причем весьма похоже и натурально.
