Анатоль Франс - Аметистовый перстень
Она запротестовала.
И в самом деле она не презирала его, она восхищалась им всей своей душой, душой влюбленной козочки. Она прильнула к усам друга накрашенными, впрочем, свежими губами и, рыдая, поцеловала его. Но он оттолкнул ее и принялся бешено расхаживать по обеим голубым комнатам.
Она бесшумно развязала свой пакетик с пирожными и спросила тусклым, безнадежным голосом:
– Хочешь бабу с вишневой настойкой, твою любимую?
И она протянула ему пирожное, держа его двумя липкими от сахара пальчиками.
Но не глядя и не слушая, он продолжал свое однообразное, яростное хождение.
Тогда она, с блестящими от слез глазами, с вздымающейся от вздохов грудью, приподняла густую черную вуалетку, прикрывавшую ей как маской верх лица, и от нечего делать принялась молча за шоколадный эклер.
Потом, не зная, что сказать, что предпринять, она достала из кармана футляр, только что взятый ею у ювелира, открыла его и, показывая Papá лежавший там епископский перстень, робко сказала:
– Взгляни на перстень господина Гитреля. Правда, красивый камень? Это венгерский аметист. Как ты думаешь, господин Гитрель останется доволен?
– Плевать мне на него, – отвечал Papá.
Огорчившись, она поставила футляр на туалетный столик.
Он же вернулся к своему обычному ходу мыслей и воскликнул:
– Как пить дать: укокошу одного из них!
Она взглянула на него недоверчиво, зная, что он только собирается убить всех на свете и не убивает никого.
Он угадал ее мысли. Разразилась гроза.
– Я знал, что ты меня презираешь!
Он был готов побить ее. Она долго плакала. Papá смягчился и нарисовал ей ужасную картину своих денежных затруднений.
Она умилилась, но не обещала крупной суммы, во-первых, потому, что не в ее принципах было давать деньги любовнику, и, во-вторых, из опасения, как бы он не уехал, если раздобудет нужные средства.
Она вышла из голубой квартирки в таком душевном смятении, что забыла аметистовый перстень на туалетном столике.
XXIII
– Вы занимаетесь, дорогой учитель? Я вам помешал? – спросил г-н Губен, входя в кабинет своего профессора.
– Нисколько, – отвечал г-н Бержере. – Я развлекался. Я переводил греческий текст александрийской эпохи, недавно найденный в Филах,[60] в одной из гробниц.
– Буду вам весьма обязан, если вы познакомите меня с вашим переводом, дорогой учитель, – сказал г-н Губен.
– С удовольствием, – отозвался г-н Бержере. И он стал читать:
«О Геркулесе Атимосе.
Профаны обычно приписывают одному и тому же Геркулесу подвиги, совершенные разными героями, носившими это имя. То, что Орфей сообщает нам о Геркулесе Фракийском, больше напоминает бога, чем героя. Я не буду на этом останавливаться. Тирийцы знают другого Геркулеса, совершившего, по их преданиям, подвиги, которые кажутся маловероятными. Менее известно то, что Алкмена произвела на свет двух близнецов, очень похожих друг на друга и носивших оба имя Геркулеса. Один был сыном Юпитера, другой Амфитриона. Первый за свои заслуги удостоился пить за одним столом с богами из кубка Гебы, и мы считаем его богом. Второй вовсе не был достоин похвал и потому прозван Геркулесом Атимосом.[61]
То, что мне известно о нем, я почерпнул от одного элевсинского жителя, человека осмотрительного и мудрого, собравшего много старинных сказаний. Вот что мне поведал этот человек.
Геркулес Атимос, сын Амфитриона, возмужав, получил от отца лук и стрелы, изготовленные Вулканом и разившие насмерть людей и животных. Однажды, охотясь на склонах Киферона за перелетными журавлями, он повстречал волопаса, который сказал ему:
– Сын Амфитриона, какой-то недобрый человек крадет ежедневно несколько волов из нашего стада. Ты блещешь юностью и силой. Если тебе удастся настигнуть этого похитителя волов и поразить его твоими божественными стрелами, то ты удостоишься великих похвал. Но его нелегко догнать, ибо ноги его больше, чем у других людей, и очень быстрые.
Атимос обещал волопасу наказать разбойника и пошел своей дорогой. Углубившись в горные ущелья, он заметил вдали на тропинке человека, показавшегося ему злодеем. Решив, что это похититель волов, он убил его своими стрелами. Но пока свежая кровь этого человека еще стекала на дикие анемоны, Афина Паллада, светлоокая богиня, спустилась с Олимпа и предстала в горах перед Атимосом, который ее не узнал, так как она приняла образ престарелого слуги царя Амфитриона. И богиня обратилась к нему с такими словами:
– Божественный сын Амфитриона, тот, кого ты убил, не разбойник, не похититель волов. Это честный человек. Ты легко распознаешь виновного по следам его ног в пыли. Ибо ступни его длиннее, чем у других людей. Умерший жил праведно. Поэтому ты должен слезно умолять божественного Аполлона, чтобы он вернул ему жизнь. Аполлон не откажет тебе в твоей просьбе, если ты с мольбой будешь простирать к нему руки.
Но разгневанный Атимос отвечал:
– Я наказал этого человека за его злодейство. Неужели ты думаешь, старец, что я лишен рассудка и бью куда попало? Замолчи, безумец, беги прочь! Или я заставлю тебя раскаяться в твоей дерзости.
Юные пастухи, игравшие со своими козами на склоне Киферона, услыхали слова Атимоса и наградили его такими звонкими хвалами, что от них загудела гора и закачались древние сосны. А Афина Паллада, светлоокая богиня, снова вознеслась на снежный Олимп.
Между тем Атимос, продолжая путь, вскоре напал на след похитителя волов, а затем увидел и его самого. Он легко узнал его по следам на песке. Ибо следы эти были много больше чем у прочих людей.
И герой рассудил про себя:
«Надо, чтоб этого человека признали невинным: тогда все поверят, что я убил виновного, и слава моя загремит среди людей».
Рассудив так, он подозвал этого человека и сказал ему.
– Друг, уважаю тебя за то, что ты безупречен и питаешь праведные мысли.
И вынув из колчана одну из стрел, выкованных Вулканом, он дал ее человеку и торопливо проговорил:
– Возьми эту стрелу, сделанную Вулканом. Все, кто увидит ее в твоих руках, будут чтить тебя и думать, что ты удостоило я дружбы героя.
Так он сказал. Злодей взял стрелу и удалился. А божественная Афина, светлоокая богиня, сошла со снежного Олимпа. Она приняла образ величавого пастуха и, подойдя к Атимосу, сказала ему:
– Сын Амфитриона, прощая этого виновного, ты вторично убил того невинного. И этот поступок не принесет тебе славы среди людей.
Но Атимос не узнал многочтимой богини и, приняв ее за пастуха, свирепо крикнул:
– Заячий хвост, винный бурдюк, собака, я вышибу из тебя дух!
И он занес над Афиной Палладой сделанный Вулканом Деревянный лук, который был тверже железа».
– Конец утерян, – сказал г-н Бержере, кладя листы на стол.
– Жаль, – заметил г-н Губен.
– Действительно, жаль! – ответил г-н Бержере. – Я с Удовольствием перевел этот греческий текст. Полезно иногда отвлечься от нашего времени.
XXIV
Уже начинались вечерние сумерки, когда г-жа де Бонмон со стесненным сердцем ехала в наемном экипаже повидаться с Papá и забрать аметистовый перстень. Но ее тяготило предчувствие беды. Когда фиакр, миновав Европейский мост остановился у дверей милого друга, г-жа де Бонмон увидела что в воротах черным-черно от шляп и сюртуков. Происходило какое-то движение, напоминавшее не то переезд на другую квартиру, не то похороны. Какие-то люди складывали в коляску папки и связки бумаг. Кто-то нес сверху небольшое чемодан, и г-жа де Бонмон узнала старый походный сундучок, полный гербовых бумаг, в который Papä столько раз свирепо засовывал свою побагровевшую голову и мохнатые руки.
Она оледенела от ужаса, когда растрепанная привратница шепнула ей на ухо:
– Не входите! Улепетывайте поскорее! Там судья я комиссар с полицейскими. Они забрали бумаги вашего приятеля и везде наложили печати.
Экипаж умчал потрясенную г-жу де Бонмон. Но и тут, падая в бездну после крушения своей любви, она все же вспомнила:
– А перстень монсиньора Гитреля! Тоже опечатан…
XXV
Уже три месяца говорили об этом. У г-на Бержере были в Париже друзья, которых он никогда не видел; такие друзья – самые надежные. Они действуют только по побуждениям духовного, высшего и абсолютного порядка, и когда они дают благоприятный отзыв, то с этим считаются. Друзья г-на Бержере решили, что ему место в Париже. Стали думать о его переводе туда. Г-н Летерье сделал все, что от него зависело. И наконец это осуществилось.
Г-ну Бержере поручили курс в Сорбонне. Выйдя на улицу от декана Торке, уведомившего его в надлежащих выражениях о назначении, г-н Бержере увидал черепичные крыши, стены из пористого камня, столько раз им виденные, таз для бритья, раскачивающийся над дверью цырюльника, рыжую корову на вывеске молочника, маленького тритона, выплевывающего струю воды на повороте к предместью Жозд, И эти привычные предметы внезапно показались ему необычными. Ноги его вдруг отвыкли от мостовых, по которым он так часто и так долго ходил – то отяжелевшим шагом, когда был грустным или усталым, то более легкой поступью, когда думал о чем-нибудь приятном или забавном. Город, подымавший в серое небо свои купола и колокольни, казался ему чужим городом, уже далеким, полуреальным, не столько городом, сколько миражем города. И этот мираж все сокращался. Люди и предметы представлялись ему далекими и маленькими. Почтальон, две хозяйки, протоколист суда, попавшиеся ему навстречу, прошли мимо него, словно на экране кинематографа, настолько казались они ему нереальными, живущими в какой-то другой жизни.
