Джон Голсуорси - Цветок в пустыне
— Ваше мнение, Бентуорт? — осведомился у председателя четвёртый член.
Помещик, куривший трубку, вынул её изо рта:
— Хочет ещё кто-нибудь высказаться?
— Да, — откликнулся автор «Второго открытия Мексики». — Ему нужно вынести порицание за то, что он опубликовал эту поэму.
— Нельзя, — проворчал Джек Масхем. — В этой истории всё связано друг с другом. Вопрос ясен: достоин он быть членом нашего клуба или нет? Прошу председателя поставить вопрос на голосование.
Но Помещик по-прежнему посасывал трубку. Опыт руководства многими и различными комитетами подсказывал ему, что время голосовать ещё не наступило. Пусть сначала люди выговорятся. Споры, конечно, ни к чему не приведут, но зато убедят всех, что вопрос обсуждён должным образом.
Джек Масхем сидел молча. Его длинное лицо было бесстрастно, длинные ноги вытянуты. Дискуссия продолжалась.
— Ну, что же решим? — спросил наконец член правления, вторично открывший Мексику.
Помещик выколотил трубку и сказал:
— Я полагаю, следует попросить мистера Дезерта изложить нам причины, побудившие его опубликовать поэму.
— Слушайте! Слушайте! — возгласил королевский адвокат.
— Верно! — поддержали два члена правления, уже сделавшие тот же вывод несколько раньше.
— Согласен! — одобрил знаток Цейлона.
— Кто против? — осведомился Помещик.
— Считаю нецелесообразным, — бросил Джек Масхем. — Он струсил и сознался в этом.
Поскольку других возражений не оказалось. Помещик продолжал:
— Секретарь предложит ему явиться и дать объяснения. Повестка дня исчерпана, джентльмены.
Хотя всем было ясно, что дело ещё остаётся sub judice[28], три члена правления, включая самого Джека Масхема, в тот же день подробно информировали сэра Лоренса, а он к обеду доставил эти сведения на Саут-сквер.
После опубликования поэмы и письма Компсона Грайса Майкл и Флёр, осаждаемые настоятельными расспросами всех своих знакомых, только и делали, что говорили о Дезерте. Мнения их радикально расходились. Майкл, который первоначально возражал против публикации поэмы, теперь, когда она вышла, отважно превозносил честность и смелость Уилфрида, решившегося на подобное признание. Флёр не могла простить Дезерту того, что она именовала «противоестественной глупостью». Если бы он сидел себе тихо да поменьше носился со своей совестью и гордостью, все мгновенно забылось бы, не наложив на него никакого пятна. Поступать так, как Уилфрид, утверждала Флёр, нечестно по отношению к Динни и бессмысленно с точки зрения его собственных интересов, но ведь он всегда был такой. Флёр и поныне помнила, как он не пошёл на компромисс восемь лет назад, когда просил её стать его любовницей, и, получив отказ, бежал на Восток. Когда сэр Лоренс сообщил Майклу и ей о заседании в «Бэртоне», она сказала только:
— А на что ещё он мог надеяться?
Майкл удивился:
— Чем он так насолил Джеку Масхему?
— Одни собаки бросаются друг на друга с первого взгляда. Другие распаляются постепенно. Здесь же, по-видимому, сочетались оба варианта. Мне кажется, костью послужила Динни.
Флёр расхохоталась.
— Джек Масхем и Динни!
— Подсознательно, дорогая. Нам не постичь ход мыслей женоненавистника. Это умеют только в Вене. Там все могут объяснить — даже, природу икоты.
— Сомневаюсь, чтобы Уилфрид явился на правление, — мрачно вставил Майкл.
— Конечно, не явится, Майкл, — подтвердила Флёр.
— Что же тогда будет?
— Его почти наверняка исключат, подведя под любой параграф устава.
Майкл пожал плечами:
— Плевать ему на это. Одним клубом больше, одним меньше — велика разница!
— Ты не прав, — возразила Флёр. — Делу дан ход, в городе лишь о нём и говорят. Исключение из клуба будет означать, что Дезерт окончательно осуждён. Только это и нужно, чтобы общественное мнение высказалось против него.
— И за него.
— Да, и за него тоже. Но ведь нам заранее известно, кто за него вступится — кучка недовольных, самое большее.
— Зря на него накинулись, — проворчал Майкл. — Я-то знаю, что мучит Уилфрида. Его первым побуждением было не поддаваться арабу, и он горько раскаивается, что уступил.
Сэр Лоренс кивнул:
— Динни спрашивала меня, как Дезерту публично доказать, что он не трус. На первый взгляд, придумать что-нибудь такое легко, а на деле совсем не просто. Люди упорно не желают подвергаться смертельной опасности ради того, чтобы их спасителями занялись газеты. Ломовые лошади на Пикадилли тоже бесятся не часто. Конечно, можно сбросить кого-нибудь с Вестминстерского моста и прыгнуть вдогонку, но это расценят как убийство и самоубийство. Странно! В мире так много героизма и так мало возможностей проявить его, когда это тебе нужно.
— Он должен явиться на заседание и, надеюсь, явится, — сказал Майкл. — Он мне признался в одной вещи, Звучит глупо, но, зная Уилфрида, нетрудно понять, что для него она существенно все меняла.
Флёр поставила локти на полированный стол, подпёрла подбородок руками и наклонилась вперёд. В такой позе она выглядела совсем как та девочка, которая разглядывает китайские тени на картине Альфреда Стивенса[29], доставшейся Флёр от отца.
— Ну, в какой? — спросила она.
— Он сказал, что пожалел своего палача.
Ни жена Майкла, ни его отец не шелохнулись. У них только слегка приподнялись брови. Майкл с вызовом в голосе продолжал:
— Разумеется, это звучит абсурдно, но он сказал, что араб умолял не принуждать его к выстрелу, — он дал обет обратить неверного.
— Рассказывать об этом членам правления — всё равно, что угощать их баснями, — с расстановкой произнёс сэр Лоренс.
— Он и не подумает рассказывать, — заверила свёкра Флёр. — Он скорей умрёт, чем даст себя высмеять.
— Вот именно! Я упомянул об этом лишь с одной целью — показать, что с Уилфридом всё обстояло не так просто, как воображают настоящие саибы.
— Давно я не слышал ничего более парадоксального, — задумчиво вымолвил сэр Лоренс. — Но от этого Динни не легче.
— По-моему, я должен ещё раз зайти к нему, — сказал Майкл.
— Самый простой выход для него — немедленно отказаться от членства, заключила Флёр.
И на этом практичном выводе дискуссия оборвалась.
XXIII
Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, за возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. — Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чём говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашёл к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась ещё бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на её лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая её, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник её горестей — молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась.
И тут произошёл случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но всё же принёсший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания.
Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтон-хаус-террас. Динни, увлечённая разговором о прерафаэлитах, сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило её оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчётливо произнёс:
— Это переходит все границы.
Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трёх ярдах от неё; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида:
