Льюис Уоллес - Бен-Гур
Просьба эта была естественна. Бен-Гур покраснел, сжал руки, что-то пробормотал и в замешательстве отвернулся. Симонид настаивал.
– Представь мне доказательства! Выложи их предо мной. Вручи их мне.
Но Бен-Гур безмолвствовал. Он не предусмотрел ничего подобного и теперь, когда ему было предъявлено это требование, впервые осознал тот страшный факт, что три года галер уничтожили все доказательства его личности. С исчезновением его матери и сестры не осталось ни одного человеческого существа, которое бы помнило его. У него было много знакомых, но это были просто знакомые. Будь даже Квинт Aррий здесь, он мог бы только указать место, где встретился с ним, и сказать, что поверил на слово, что юноша – сын Гура. Но, как скоро окажется, храбрый римский моряк уже умер. Иуда и раньше чувствовал свое одиночество, но только теперь он почувствовал его всем существом. Он стоял в оцепенении. Симонид из чувства сострадания и в ожидании ответа хранил молчание.
– Симонид, – заговорил он наконец, – все, что я могу, это рассказать тебе мою историю, и к этому я готов приступить, если ты выразишь желание выслушать меня.
– Говори, – сказал Симонид, в настоящую минуту бывший хозяином положения, – говори, я с охотой выслушаю тебя, тем более что я и не думаю отрицать, что ты тот, за кого себя выдаешь.
После этих слов Бен-Гур кратко передал свою историю. Его рассказ дышал искренним чувством, которое есть источник всякого красноречия. Так как его история известна нам до того момента, когда он вместе с Аррием, возвращавшимся с Эгейского моря победителем, высадился в Мизенуме, то с этого только момента мы и выслушаем ее.
– Император, – говорил он, – любил моего покровителя и доверял ему, осыпая его всевозможными почестями. Восточные купцы подносили ему богатые подарки, и имущество его вдвое превзошло богатство самых первых богачей Рима. Может ли еврей когда-нибудь забыть свою религию? Может ли он забыть свою родину, когда родина эта – святая земля наших отцов? Добрый человек совершил по своим законам мое усыновление, и я старался отплатить ему: никогда ни одно дитя не было более покорно родному отцу, чем я ему. Он хотел научить меня различным наукам, я отклонил его намерения, ибо я еврей и не могу забыть ни Господа Бога, ни славу пророков, ни город Давида и Соломона, построенный на холмах. Но ты спросишь, почему я согласился принять хоть какое-нибудь благодеяние от римлянина. Прежде всего, я любил его, а затем я думал, что с его помощью смогу приобрести влияние, которое позволит мне снять печать с тайны, окутывающей судьбу моей матери и сестры. Был и еще мотив, но о нем я скажу только то, что он заставил меня учиться искусству владеть оружием и приняться за тщательное изучение военной науки. Я трудился и в палестрах, и в городских цирках, и в лагерях. Мое имя везде было в числе первых, но это не было моим настоящим именем. Венки, подносимые мне, – а у меня их много на стенах виллы близ Мизенума – подносились мне как сыну Аррия, дуумвира. Только это мое родство и было известно римлянам... Настойчиво преследуя мою скрытую от глаз мира цель, я покинул Рим для Антиохии, намереваясь сопровождать консула Максентия в походе, организованном им против парфян. Достигнув исключительной ловкости в искусстве владеть всяким оружием, я стремлюсь приобрести высшее знание, состоящее в искусстве управлять большими массами людей на поле битвы. Консул принял меня членом своей военной свиты. Но вот вчера, когда наше судно входило в Оронт, два других судна вошли в порт вместе с ним и выкинули желтые флаги. Один из пассажиров, мой соотечественник с Кипра, объяснил мне, что суда принадлежат Симониду, первому купцу в Антиохии. Рассказал он и о том, кто этот купец, о его чудесной удаче в торговле, флотах и караванах и их путешествиях, и, не зная того, что я был заинтересован предметом разговора несколько иначе, чем другие слушатели, рассказал он и то, что Симонид – еврей, некогда бывший слугой князя Гура. Не скрыл он и жестокости Грата, не скрыл и ее причин.
При этом намеке Симонид склонил свою голову, а дочь прижалась своим лицом к его шее, как бы помогая ему скрыть волновавшие его чувства и в то же время пряча от посторонних свою глубокую любовь к страдальцу.
Но он тотчас же поднял глаза и ясным голосом произнес:
– Я слушаю.
– Позволь мне продолжить мой рассказ...
– Я слушаю тебя. Продолжай.
– О, добрый Симонид! – сказал Бен-Гур, сделав шаг по направлению к нему: волнение переполнило его душу. – Вижу, что я тебя не убедил, вижу, что твое недоверие не рассеялось.
Лицо купца оставалось неподвижным, как мрамор: он не произнес ни слова.
– Не менее ясно вижу я и всю затруднительность моего положения, – продолжал Бен-Гур. – Я могу доказать все мои римские знакомства, для этого мне стоит только обратиться к консулу, гостящему сейчас у правителя города, но доказать, что я сын моего отца, я не могу. Все, кто мог бы быть мне полезным в этом, – увы! или умерли, или находятся неизвестно где.
Он закрыл лицо руками. В это время Эсфирь поднялась и, подавая ему чашу, раньше отвергнутую им, произнесла:
– Вино это из той страны, которую мы все так любим. Пей, прошу тебя!
Голос ее был так нежен, как голос Ревекки, когда та предлагала напиться у колодца близ города Нахора. Заметив в ее глазах слезы, он испил вино со словами:
– Дочь Симонида, сердце твое преисполнено доброты, ты так богата милосердием, что чужой тебе человек просит тебя поделиться им с твоим отцом. Да благословит тебя наш Господь! Благодарю тебя.
Сказав это, он снова обратился к купцу:
– Так как у меня нет доказательств моего происхождения, то я беру назад мою просьбу, Симонид. Я ухожу отсюда, чтобы более не беспокоить тебя. Позволь мне сказать только, что я шел сюда не затем, чтобы требовать от тебя отчета в твоем богатстве. Все, что добыто твоим трудом и гением, принадлежит тебе по праву. Добрый Квинт, отправляясь в плавание, которое стало для него последним, оставил мне свое наследство, благодаря которому я княжески богат. И потому, если ты когда-нибудь вспомнишь обо мне, вспомни и о том вопросе, который, клянусь пророками и Иеговой, был единственной причиной, заставившей меня прийти сюда. Что знаешь ты, что можешь ты сказать мне о моей матери и сестре, красотой и грацией похожей на ту, которая служит украшением твоей жизни и в которой, быть может, вся твоя жизнь?.. О, что ты можешь сказать мне о них?
Слезы текли по щекам Эсфири, но Симонид, нимало не изменяя своему самообладанию, ответил без малейшего волнения в голосе:
– Я уже сказал, что знал князя Гура. Я слышал о несчастье, постигшем его семью. Я помню то огорчение, с каким я услышал об этом. Причинивший столько горя вдове моего друга, немало мучений доставил и мне. Я наводил тщательные справки об этом семействе, но не могу ничего сказать тебе о нем. Они исчезли.
Бен-Гур громко простонал.
– Вот и еще одна надежда разрушена! – сказал он, превозмогая себя. – Я привык к разочарованиям. Прошу извинить меня за то, что я явился непрошеным в твой дом, и если я побеспокоил тебя, то забудь это ради моей печали. У меня же осталось теперь только одно: жить для мщения. Прощайте.
У занавеса он обернулся и просто сказал:
– Благодарю вас обоих!
– Мир с тобой, – ответил купец.
Эсфирь не могла вымолвить ни слова от рыданий, душивших ее.
4. История Симонида
С уходом Бен-Гура Симонид, казалось, проснулся: его лицо покрылось румянцем, глаза, светившееся раньше мрачным огнем, заблистали, и он весело сказал:
– Эсфирь, звони... живей!
Она подошла к столу и позвонила в колокольчик.
Одна из стенных филенок распахнулась, обнаружив дверь, и в комнату вошел человек. Он остановился перед купцом, приветствуя его салямом.
– Маллух, сюда!.. ближе... к креслу, – сказал повелительно хозяин. – У меня есть поручение, которое должно быть исполнено безукоризненно. Слушай: сейчас по лестнице к складу спускается высокий молодой человек красивой наружности, одетый по-еврейски. Следуй за ним, как тень, и каждую ночь доноси мне о том, где он, что делает и с кем общается. Если удастся, не обнаруживая себя, подслушать его разговоры, передавай их мне слово в слово. Доноси обо всем, что может характеризовать его привычки, стремления, образ жизни. Понял? Иди скорее за ним... Стой, погоди, Маллух! Если он оставит город, следуй и ты за ним. Притворись его другом, только не открывай ему, что ты состоишь у меня на службе, – об этом ни слова. Спеши же... скорее!
Слуга поклонился и вышел.
Симонид вдруг засмеялся.
– Какой сегодня день, дочка? – сказал он в самом веселом расположении духа. – Какой сегодня день? Мне хочется запомнить его ради нахлынувшего на нас счастья. Да посмотри же на меня, Эсфирь, развеселись и поговори со мной!
Веселость его казалась ей притворной, и она печально ответила:
