Льюис Уоллес - Бен-Гур
Они остановились в конце темного прохода перед наполовину отдернутой занавеской.
Проводник провозгласил:
– Незнакомец желает видеть господина!
Внятным голосом отвечали:
– Во имя Бога, пусть войдет.
Комнату, в которую был введен посетитель, римлянин назвал бы атриумом. Стены ее были филенчатые. Каждая филенка имела несколько отделений, как в современных купеческих конторках, и на каждое отделение были прилеплены пожелтевшие от времени и употребления ярлычки. Филенки сверху и снизу окаймлял деревянный бордюр, когда-то совсем белый, теперь же молочного цвета, с чудесной резьбой. Над карнизом из позолоченных шаров поднимался куполообразный потолок, в середине которого вставлены были сотни пластинок фиолетовой слюды, пропускавшей восхитительный полусвет. Пол был покрыт серой циновкой, настолько толстой, что наступавшая на нее нога почти тонула и не было слышно шагов.
В полусвете комнаты виднелась фигура мужчины, сидевшего в кресле, обитом мягкими подушками, с высокой спинкой и с широкими ручками, и налево от него фигура уже взрослой девушки, опершейся на спинку кресла. При взгляде на них Бен-Гур почувствовал, что сильно покраснел. Нагибая голову, как для того, чтобы скрыть свое смущение, так и в знак почтения, он не видел ни быстрого поднятия руки, ни выражения смущения, показавшегося было на лице сидевшего. Когда он поднял глаза, и старик, и девушка были в том же положении, в каком он их застал, с той только разницей, что рука девушки касалась теперь плеча старика. Оба пристально смотрели на вошедшего.
– Если ты, Симонид, купец и еврей... – Бен-Гур на минуту остановился, – то мир Бога отца нашего Авраама да будет с тобой... и с твоими родными.
– Я именно тот Симонид, о котором ты говоришь: по рождению еврей, по роду занятий купец. Возвращаю тебе твой привет и прошу сказать свое имя.
Бен-Гур, слушая его, не сводил с него глаз. Вместо полных форм здорового мужчины перед ним была бесформенная груда, утопавшая в подушках, облаченная в стеганое шелковое одеяние темного цвета. Груду эту красила голова – замечательно пропорциональная, идеальная голова государственного мужа и завоевателя, широкая в основании и куполообразная спереди, – голова, которую Микеланджело взял бы моделью для Цезаря. Над седыми бровями, оттеняющими черный цвет глаз, блестевших мрачным огнем, тонкими прядями спускались белые волосы. На лице не было ни кровинки: множество дряблых складок бороздило его, в особенности под подбородком. Другими словами, голова и лицо изобличали человека, скорее способного ворочать миром, чем подчиняться ему, человека, который перенес бы еще двадцать таких пыток, какие искалечили его, не только не дав вынуждаемого показания, но не испустив и стона, человека, готового скорее пожертвовать жизнью, но не честью, человека, рожденного во всеоружии и уязвимого только в привязанностях. Бен-Гур простер к нему руки ладонями вперед, как будто желая предложить мир, тогда как сам нуждался в нем.
– Я Иуда, сын Итамара, покойного главы дома Гура, князя Иерусалимского.
Правая рука купца лежала обнаженной поверх одежды. Это была длинная, худая рука, изуродованная пыткой, каждая жилка на которой была явственно видна. Она крепко сжалась. Это все, чем он выразил свое волнение, – ни в чем ином нельзя было заметить ни того, что он удивлен полученными сведениями, ни того, что он заинтересован ими. Он спокойно отвечал:
– Все принадлежащие к иерусалимским князьям всегда желанные гости в моем доме. Добро пожаловать. Эсфирь, поставь сиденье молодому человеку.
Девушка придвинула Бен-Гуру оттоманку, стоявшую возле нее. Исполнив это, она выпрямилась, и глаза их встретились.
– Да будет мир Господа нашего с тобой, – скромно сказала она, – сядь и отдохни.
Она заняла свое место у кресла, не отгадав, какое дело привело его сюда, – настолько не простирается могущество женщин. Ими безошибочно угадываются только более тонкие чувства: жалость, сострадание, симпатия – этим они и отличаются от мужчин. Она бесхитростно думала, что он пришел сюда залечить какую-нибудь жизненную рану.
Бен-Гур не занял предложенного места и ограничился тем, что почтительно произнес:
– Прошу доброго господина Симонида не принимать меня за человека, нарушающего спокойствие его дома из праздного любопытства. Вчера, едучи сюда, я слышал, что ты знал моего отца.
– Я знал князя Гура. Вместе с ним я участвовал в предприятиях, дозволенных законом торговым людям, вместе с ним я производил торговлю со странами, лежащими за морями и пустынями. Но что же ты не садишься? Прошу тебя... Эсфирь, подай вина молодому человеку. Еще Неемия говорил об одном из сынов Гура, который некогда управлял половиной Иерусалима. Да, это очень старинный дом. Во время Моисея и Иисуса Навина некоторые из членов этого дома были удостоены благословения Господа и разделяли эту честь вместе с князьями человеческого рода. Не могу допустить, чтобы потомок их, живущий в наше время, отказался выпить у меня чашу густого вина из сока винограда, растущего на южном склоне Хеврона.
К концу речи Эсфирь с серебряной чашей уже была перед Бен-Гуром. С опущенными глазами она предложила ему вино. Он слегка притронулся к ее руке, отводя от себя чашу. Глаза их снова встретились, и он успел заметить, что она была мала ростом, едва достигая ему до плеча, но вместе с тем обладала миловидным лицом с черными, невыразимо нежными глазами. "Она нежна и красива, – подумал он. – Если бы Тирса была жива, она бы походила на нее. Бедная Тирса!" Вслух он произнес:
– Нет, не надо. Твой отец... это отец твой? – он остановился.
– Меня зовут Эсфирь, я дочь Симонида, – сказала она с достоинством.
– Вот что, прекрасная Эсфирь: твой отец, выслушав меня, не будет думать обо мне хуже, если я не отведаю вина. Я уверен также и в том, что речь моя не лишит меня и твоих благосклонных взоров. Подойди сюда и встань на минуту рядом со мной.
И оба они, как бы связанные одним делом, обратились к купцу.
– Симонид, –твердо сказал Бен-Гур, – мой отец, умирая, оставил после себя доверенного, своего слугу, носившего одно с тобой имя, и мне сказали, что слуга этот – ты!
Все вывихнутые члены купца внезапно дрогнули под одеждой, а худая рука сжалась в кулак.
– Эсфирь, Эсфирь! –вскричал он, – иди сюда! Ты наше дитя, твоей матери и меня: твое место не там, иди же сюда, говорю тебе!
Девушка перевела свой взор с отца на гостя, потом, поставив чашу на стол, покорно подошла к креслу. На лице ее были заметны изумление и тревога.
Симонид поднял левую руку и, положив ее на руку девушки, покоившуюся на его плече, бесстрастно сказал:
– Я состарился, состарился преждевременно, всю жизнь проведя между людьми. Если то, о чем ты говоришь, ты слышал от человека, расположенного ко мне, которому известно мое прошлое, если он передал тебе мою историю не во враждебном мне духе, то он должен был убедить тебя, что я самый недоверчивый человек в мире. Бог Израиля! Помоги тому, кому на склоне своих дней приходится в столь многом признаваться. У меня немного привязанностей. Одна из них принадлежит этой преданной душе, – он поднес ту руку, на которой лежала его рука, к своим губам, ясно давая понять, к кому относились его последние слова, – которая всецело принадлежит мне и так же необходима для меня, как и сама жизнь. Лишившись ее, я умру.
Эсфирь нагнулась к отцу и щекой прильнула к его щеке.
– О другой привязанности я храню только воспоминание. Еще я скажу о ней, что эта привязанность, как благословение Божье, излилась бы на все семейство, если бы только... – голос его понизился и задрожал, – если бы я только знал, где оно находится!
Лицо Бен-Гура вспыхнуло, и, выступив вперед на шаг, он невольно воскликнул:
– Моя мать, моя сестра! О, я знаю, ты говоришь о них!
Эсфирь, как будто речь была обращена к ней, подняла голову, но Симонид, овладев собой, холодно ответил:
– Выслушай меня до конца. Ввиду моей недоверчивости, о которой я уже говорил тебе, и во имя моих привязанностей, прежде чем ответить на твою просьбу рассказать тебе о моем отношении к князю Гуру, я требую от тебя доказательств твоей личности. Это следовало бы, правда, сделать раньше. У тебя есть письменные доказательства? Или ты можешь представить свидетелей?
Просьба эта была естественна. Бен-Гур покраснел, сжал руки, что-то пробормотал и в замешательстве отвернулся. Симонид настаивал.
– Представь мне доказательства! Выложи их предо мной. Вручи их мне.
Но Бен-Гур безмолвствовал. Он не предусмотрел ничего подобного и теперь, когда ему было предъявлено это требование, впервые осознал тот страшный факт, что три года галер уничтожили все доказательства его личности. С исчезновением его матери и сестры не осталось ни одного человеческого существа, которое бы помнило его. У него было много знакомых, но это были просто знакомые. Будь даже Квинт Aррий здесь, он мог бы только указать место, где встретился с ним, и сказать, что поверил на слово, что юноша – сын Гура. Но, как скоро окажется, храбрый римский моряк уже умер. Иуда и раньше чувствовал свое одиночество, но только теперь он почувствовал его всем существом. Он стоял в оцепенении. Симонид из чувства сострадания и в ожидании ответа хранил молчание.
