Френсис Фицджеральд - Больше чем просто дом (сборник)
И она для проверки провела рукой по поверхности ближайшего шкафа.
— Боже мой! — секунду спустя прозвучал ее потрясенный крик.
На ладони остался густой черный слой из пыли, вековой сажи, смолы и глубоко въевшейся в дерево грязи.
— Какой кошмар! — вырвалось у Рене. Не далее как на прошлой неделе он в очередной раз отказался от предложения Бекки сделать уборку в доме. — Тысяча извинений. Сейчас я принесу…
— Ничего-ничего, так мне и надо, — сказала Долорес. — Я сама найду дорогу, не беспокойся. Этот дом я знаю вдоль и поперек.
Когда она удалилась, Чарльз Юм сказал:
— Похоже, мне стоит извиниться перед тобой за Долорес. Она женщина своенравная, как ты знаешь, но вот так бесцеремонно совать нос в чужие дела…
Он запнулся. В комнату стремительно вернулась его супруга, и мужчины тотчас поняли: что-то здесь не так. На лице ее застыла гримаса изумления и обиды, словно ей только что нанесли жестокое оскорбление.
— Зачем ты позволил мне подняться наверх? — обратилась она к Рене. — Меня не касается твоя личная жизнь, но будь на твоем место кто-нибудь другой, я бы решила, что это просто дурацкий розыгрыш.
В первый миг Рене остолбенел. Затем он начал догадываться, но не успел открыть рот, как Долорес заявила ледяным голосом:
— Разумеется, я подумала, что это Ноэль в ванной комнате, и потому спокойно туда вошла.
Рене не нашелся с ответом; он только издал протяжный громкий вздох, медленно поднес руки к глазам и покачал головой в такт размеренному тиканью часов. Затем, разом опустив руки, словно выбрасывал на стол свои карты, он попытался объясниться. Мол, девушка в ванной — это племянница соседа… но, еще не закончив свою фразу, он понял, что его усилия тщетны. Долорес была годом-двумя старше того военного поколения, которое уже ничему не удивлялось и принимало все вещи такими, какие они есть. Рене знал, что до своего замужества она была слегка влюблена в него, и не сомневался, что о случившемся очень скоро узнает весь университетский городок. Он знал это даже тогда, когда она притворилась, что верит его объяснению, и когда Чарльз перед их уходом понимающе заглянул в глаза Рене, молчаливо пообещав держать свою благоверную в узде.
— Ужас как неловко вышло, — чуть позже сокрушалась Бекки. — Нынче у Слокумов вода не текла совсем, а я запарилась и вспотела, вот и забежала быстренько обмыться. Видел бы ты лицо той женщины, когда она вошла в ванную! «Ох, это не Ноэль!» — сказала она. А что могла сказать я? По ее гримасе было видно, что она поняла все.
Наступил ноябрь, и кампус раз в неделю взрывался разноцветьем фиалок и хризантем, наполнялся запахом горячих хот-догов и мельканием футбольных эмблем, а окрестные дороги выглядели туннелями из желто-красной листвы над нескончаемыми потоками автомобилей. Обычно Рене не пропускал футбольные матчи, но только не в этом сезоне. Теперь все свое время и силы он отдавал драгоценной воде, которая не была водой в обычном смысле, — это была божественная, загадочная жидкость, быть может способная излечивать от бешенства носорогов или просто выращивать волосы на голом камне, — либо раболепно склонялся перед катализатором с обмоткой из платиновой проволоки ценой в пять тысяч долларов, по утрам встречавшим его тусклым мерцанием из своей кварцевой темницы.
Однажды утром они выехали из дома раньше обычного, и он решил показать Ноэль и Бекки свою лабораторию. Реакция Ноэль его слегка разочаровала — та слушала объяснения вполуха, не отрывая взгляда от своей копии расписания. А вот Бекки нашла нечто романтичное в электрически напряженной, пронизанной солнечными лучами атмосфере комнаты, с запахами неведомых газов, слабым ароматом нарождающихся открытий и низким гудением, исходящим от стеклянных колб.
— Папа, можно взглянуть на твое расписание? — попросила Ноэль. — Тут одно слово никак не могу разобрать.
Он протянул ей лист, уже переключая внимание на другое: смена громкости и тембра звука в лаборатории подсказала ему, что происходит что-то необычное. Рене опустился на колени перед кварцевой емкостью и выхватил из кармана авторучку.
Накануне он изменил условия эксперимента и теперь торопливо записывал показания приборов:
Расход 500 см3 в мин., температура 255 °C.
Состав газовой смеси: 2 части кислорода
на 1,56 части азота.
Слабая реакция, ок. 1 %.
Изменяю состав: 2 части кислорода на 1,76 азота.
Температура 283 °C, платиновая нить раскалилась
докрасна…
Он работал быстро, то и дело поглядывая на манометр. Прошло десять минут; платиновая нить то раскалялась, то затухала, а Рене заносил в блокнот длинную череду цифр. Наконец он встал и, оглядевшись с отрешенным выражением лица, как будто удивился, что Бекки и Ноэль все еще находятся здесь.
— Вот это я называю везением! — объявил он.
— Мы опаздываем в школу, — строго напомнила Бекки, но тут же сменила тон. — А что это было, Рене?
— Слишком долго объяснять.
— Ты, конечно же, помнишь, папа, — с упреком сказала Ноэль, — что все мы должны следовать расписанию.
— Конечно-конечно. Ступайте.
На прощание он чмокнул каждую в затылок, радостно и гордо проводил их взглядом, а затем его мысли вернулись в прежнее русло, и он прошелся по лаборатории с видом, крайне далеким от мирской суеты, как у алтарного служки. Электролиз также протекал успешно. Оба его эксперимента вдруг начали работать — подобно строптивым спортсменам, наконец-то подчинившимся тренеру, чья настойчивость сломила их упрямство.
Появился Чарльз Юм, но Рене не сразу сообщил ему о катализаторе, поскольку оба сосредоточили внимание на эксперименте с электролизом воды. Лишь к полудню у него выдалась минута, чтобы показать коллеге свои утренние заметки, — и тут он с изумлением обнаружил, что никаких заметок нет. Обратная сторона расписания, на которой он их делал, таинственным образом опустела, словно он писал исчезающими чернилами, а то и вовсе стал жертвой иллюзии. Затем он догадался, что случилось: записи были сделаны на обратной стороне копии Ноэль, которая забрала ее с собой в школу. Когда приехал брат Акилы, доставив с почты какую-то посылку, Рене немедля послал его в школу, чтобы произвести обратный обмен экземплярами расписания. Зафиксированные им данные представляли уникальную ценность, тем более что — несмотря на его периодически звучавшие возбужденные возгласы: «Вот оно! Сюда, Чарльз, смотри!» — катализатор больше ни разу не продемонстрировал подобие утренних результатов.
Брат Акилы непозволительно задерживался, и, когда они с Чарльзом отправились обедать на Мейн-стрит, Рене уже начал испытывать тревогу. После обеда Чарльзу надо было ехать в офис одной химической фирмы, чтобы поторопить ее с поставками.
— Да не нервничай ты так, — сказал он перед отъездом. — И не забудь открыть окна в лаборатории, там не продохнешь из-за хлористого азота.
— Об этом не беспокойся.
— Знаешь… — Чарльз на секунду замялся. — Я не согласен с давешним замечанием Долорес, но мне кажется, ты и вправду перенапрягся.
— Ничего подобного, — запротестовал Рене. — Просто мне не терпится получить обратно свои записи. Могут пройти месяцы, прежде чем мы снова методом тыка добьемся такого же сочетания параметров.
Он пробыл в одиночестве недолго, когда раздался телефонный звонок — Ноэль звонила из школы.
— Папа, это ты?
— Да, милая.
— Тебе по телефону понятнее французский или английский?
— Что? Мне одинаково понятны оба.
— Я звоню насчет расписания.
— В этом все и дело. Ты забрала мой экземпляр. Как ты это объяснишь?
Голос Ноэль зазвучал обиженно:
— Я его не забирала, папа. Ты сам дал мне свою копию с какими-то каракулями на обороте.
— Это не каракули! — вскричал он. — Это очень важные записи. Вот почему я послал брата Акилы, чтобы он обменялся с тобой копиями. Вы это сделали?
— Я была на французском, когда он приезжал, но он не стал дожидаться — наверное, запомнил тот случай, когда тупо проторчал у школы. Теперь у меня нет никакого расписания, и я не знаю, заедет Бекки за мной после тенниса или мне уехать с Шериданами и потом от них идти домой.
— У тебя что, нет ни одной копии расписания? — спросил он, чувствуя, как вокруг него рушится весь мир.
— Не знаю, куда оно подевалось. Может, оставила его в машине.
— Оставила в машине?!
— Это ведь была не моя копия.
Рене уронил трубку, ибо нуждался в обеих руках для жеста, удержаться от которого он был не в силах. Ладони взметнулись вверх так высоко, что, казалось, оторвались от кистей и были пойманы в обратном свободном падении. Затем он снова схватил трубку.
