Оноре Бальзак - Лилия долины
— Позвольте мне верить, — воскликнул я, — что я повинуюсь только вам!
Она ответила одной из тех пленительных улыбок, которые так опьяняли мне сердце, что, кажется, получи я в ту минуту смертельный удар, я бы даже его не заметил.
— Как только король вернется в Париж, уезжайте из Клошгурда и возвращайтесь к нему, — сказала она. — Сколь унизительно вымаливать должности и подачки, столь же смешно держаться в стороне, когда их раздают. Скоро произойдут крупные перемены. Королю понадобятся способные и преданные люди — будьте у него под рукой; вы рано займетесь государственными делами и быстро пойдете в гору, ибо государственным мужам, как и актерам, нужно знать свое искусство; его не может постигнуть даже гений, ему необходимо научиться. Мой отец перенял это искусство от герцога де Шуазеля. Думайте обо мне, — сказала она, помолчав, — дайте мне познать радости, какие мы получаем, наставляя душу, принадлежащую нам целиком. Ведь вы мой сын!
— Ваш сын? — спросил я с обидой.
— Только сын, — ответила она, подсмеиваясь надо мной. — Разве это не лучшее место в моем сердце?
Колокол зазвонил к обеду, и она ласково взяла меня под руку.
— Вы выросли, — сказала она, поднимаясь по лестнице.
Когда мы взошли на площадку, она слегка похлопала меня по руке, как будто мой взор беспокоил ее; хотя она шла, потупившись, она знала, что я не спускаю с нее глаз, и сказала с шутливым нетерпением, таким милым и кокетливым:
— Взгляните же хоть раз на нашу любимую долину!
Она обернулась, раскрыла свой белый шелковый зонтик у нас над головой и прижала к себе Жака; по легкому кивку, которым она указала мне на Эндр, лодку и луга, я понял, что после моего пребывания в замке и наших прогулок она сдружилась с этой туманной долиной, уходящей в безбрежную даль. Природа служила покровом, под которым ее мысли обретали покой. Теперь она знала, о чем вздыхает по ночам соловей, о чем твердит болотный певец, повторяя свой унылый напев.
В восемь часов вечера я стал свидетелем глубоко растрогавшей меня сцены, каких мне раньше не доводилось наблюдать; обычно я оставался с графом в гостиной за игрой, а все это происходило в столовой до того, как детей уводили спать. Колокол прозвонил два раза, созывая домочадцев.
— Теперь вы наш гость и должны подчиняться уставу нашего монастыря, — сказала графиня, взяв меня за руку и увлекая за собой с тем невинно-шутливым выражением, какое мы часто видим у истинно верующих женщин.
Граф последовал за нами. Хозяева, дети, слуги заняли каждый свое место и, обнажив головы, опустились на колени. В этот день был черед Мадлены читать молитвы; милая крошка произносила их ясным детским голоском, звеневшим, как колокольчик, среди застывшей в торжественном молчании природы и придававшим словам молитвы святую чистоту и ангельскую невинность. То была самая волнующая молитва, какую мне приходилось слышать. Природа вторила словам ребенка множеством смутных вечерних голосов, словно сопровождая их приглушенными звуками далекого органа. Мадлена стояла справа от графини, Жак — слева. Нежные очертания двух пушистых головок, между которыми возвышалась уложенная в косы прическа их матери, а позади желтела лысина г-на де Морсофа, обрамленная белоснежными волосами, составляли картину, которая своими красками как бы воплощала настроение, навеянное звуками молитвы; наконец, создавая единство, необходимое в каждой совершенной картине, эту группу освещали мягкие лучи заката, красные отблески которого проникали в зал, убеждая суеверные и восторженные души молящихся, что божественный свет озаряет верных рабов божьих, стоящих здесь вместе, на коленях, невзирая на разницу положений, в полном равенстве, установленном церковью. Возвратившись мыслью к патриархальным временам, я еще сильнее почувствовал величие этой сцены, столь торжественной в своей простоте. Дети пожелали отцу доброй ночи, слуги попрощались с нами, графиня вышла, ведя за руку детей, и я вернулся в гостиную вместе с графом.
— Там вы вознеслись в рай, здесь же спуститесь прямо в ад, — сказал он мне, указывая на игру в триктрак.
Через полчаса графиня присоединилась к нам, подсев с работой к нашему столу.
— Это для вас, — сказала она, развернув свое вышивание, — но вот уже три месяца работа моя не двигается. Между этой гвоздикой и вот этой красной розой заболел мой бедный мальчик.
— Будет, будет, — сказал г-н де Морсоф, — не стоит вспоминать об этом. Ну-с, шесть и пять, господин гонец короля.
Ложась спать, я замер, прислушиваясь к ее шагам наверху. Она оставалась безмятежной и чистой, а меня терзали безумные мысли и неутоленные желания.
— Почему она не может быть моей? — думал я. — А что, если она, как и я, борется с буйными порывами чувств?
В час ночи я встал, бесшумно спустился вниз, остановился возле ее комнаты и лег на пол; прижавшись ухом к щелке в двери, я услышал ее ровное дыхание, тихое, как у ребенка. Когда холод пробрал меня насквозь, я встал, вернулся к себе и спокойно проспал до утра.
Я не знаю, какой роковой склонностью, каким свойством человеческой натуры можно объяснить удовольствие, с которым я всегда приближаюсь к самому краю пропасти, измеряю бездонную пучину зла, заглядываю в его сокровенную глубину, чувствую мертвящий холод и отшатываюсь в смятении. В этот час, проведенный ночью у ее порога, где я плакал от бешенства, — а ведь она так и не узнала, что наутро ступала по моим слезам и поцелуям, ступала в ореоле своей добродетели, которую я то попирал, то превозносил, то проклинал, то благословлял, — в этот час, который кое-кому покажется нелепым, я пережил необъяснимое чувство, толкающее воинов навстречу неприятельской батарее — многие из них рассказывали мне о такой игре со смертью, — чтобы увидеть, пощадит ли их картечь, и испытать судьбу, подобно Жану Бару[47], который курил трубку, сидя на бочке с порохом. Назавтра я собрал два букета цветов; даже граф залюбовался ими, хотя обычно такие вещи его не трогали; изречение Шансоне «он невозмутим, словно испанец» как нельзя лучше подходило к нему.
Я прожил несколько дней в Клошгурде; лишь иногда я ненадолго уходил во Фрапель, где все же раза три оставался обедать. Французская армия заняла Тур. Хотя г-жа де Морсоф воистину только мной и дышала, она умоляла меня отправиться в Шатору и, не мешкая, возвратиться в Париж через Иссуден и Орлеан. Я пытался возражать, она настаивала, говоря, что этого требует ее внутренний голос; я повиновался. На этот раз наше прощание было орошено слезами, она страшилась соблазнов светской жизни, которую мне предстояло вести. Ведь мне придется окунуться в круговорот интересов, страстей и удовольствий, которые превращают Париж в бурное море, столь же опасное для чистой любви, как и для незапятнанной совести. Я обещал писать ей каждый вечер, излагая все события за истекший день и все свои мысли, даже самые фривольные. Выслушав мое обещание, она бессильно уронила головку мне на плечо и сказала:
— Ничего не забывайте; я все хочу знать.
Она дала мне письма к герцогу и герцогине, и я явился к ним на другой день по приезде.
— Вам улыбнулось счастье, — сказал мне герцог. — Пообедаем у нас и поедем со мной во дворец; ваша карьера теперь обеспечена. Вспомнив о вас сегодня утром, король сказал: «Он молод, умен и верен». Он жалел, что не знает, остались ли вы в живых и куда вас забросили события после того, как вы так успешно выполнили его поручение.
Вечером я уже был назначен докладчиком в Государственном Совете и, кроме того, получил секретную должность при Людовике XVIII, которая сохранялась за мной на все время его царствования; положение доверенного лица, не сулившее внешнего блеска, но и не таившее для меня опасности попасть в немилость, ввело меня в высшие правительственные круги и стало источником моего благосостояния. Г-жа де Морсоф все предугадала, я был ей обязан всем: властью и богатством, счастьем и мудрыми советами; она руководила мной, ободряла, очищала мою душу и направляла мои стремления к единой цели, без которой юность понапрасну растрачивает свои силы. Впоследствии мне дали помощника. Каждый из нас исполнял свои обязанности в течение шести месяцев. В случае надобности мы могли заменять друг друга; каждый имел свою комнату во дворце, свой экипаж, и, когда нам приходилось путешествовать, наши расходы оплачивались щедрой рукой. Странная роль! Быть тайным учеником монарха, политике которого впоследствии отдавали должное даже враги, слушать его суждения о внутреннем и внешнем положении страны и, не имея на короля явного влияния, все же порой давать ему советы, подобно Лафоре[48], дававшей советы Мольеру, и видеть, как опытная старость ищет поддержки в молодом задоре. К тому же наше будущее было упрочено, а честолюбие удовлетворено. Помимо жалованья, которое я получал как докладчик в Государственном Совете, король давал мне тысячу франков в месяц «из своей шкатулки» и часто собственноручно вручал щедрые награды. Хотя король и понимал, что молодой человек двадцати трех лет не может долго выполнять ту непосильную работу, которую он возложил на меня, он лишь в августе 1817 года назначил мне помощника, ставшего ныне пэром Франции. Королю было так трудно выбрать мне коллегу, эта должность требовала таких разнообразных качеств, что он очень долго колебался. Он оказал мне честь, спросив у меня, с кем из намеченных им молодых людей я лучше всего полажу. Среди них был один из моих старых товарищей по пансиону Лепитра, но я назвал не его; король спросил меня, почему.
