Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой
Никто не может утверждать, что не сломает ногу в определенных обстоятельствах. Разбить себе сердце — другое дело. Некоторые говорят, что такого не бывает. Конечно, ты не можешь его разбить, если у тебя его нет, и многое объединяется для того, чтобы отнять его у человека, у которого оно вначале было. Возможно, там и нет ничего. Nada[73]. Можете принять это или нет. Это может быть верно или нет. Есть философы, которые очень хорошо это объясняют.
В писательстве тоже есть много секретов. Ничто никогда не пропадает — не важно, кажется ли так в этот момент, — и то, что не вошло, непременно проявится и придаст силу тому, что вошло. Некоторые говорят, что на письме ты не можешь ничем овладеть, пока не отдал этого — или даже не вынужден был выбросить, если спешил. В гораздо более поздний период, чем эти парижские сюжеты, ты никак не сможешь овладеть ими, пока не изложишь материал беллетристически, а потом, возможно, придется это выбросить, иначе оно снова ускользнет. Говорят еще и всякое другое, но не надо обращать на эти разговоры слишком много внимания. Наши секреты — из области алхимии. Объяснителей гораздо больше, чем хороших писателей. Помимо всего прочего, тебе нужна еще большая удача, а она не всегда приходит. Жаль, конечно, но жаловаться не стоит, так же как не стоит жаловаться на тех объяснителей, которые рассказывают тебе, как ты это делаешь и зачем, а ты с ними не согласен. Пусть себе объясняют, но трудно, наверное, примирить ничто, которое тебе ведомо, с той частью, где ты живешь в других людях. Одни желают тебе удачи, другие — нет. Хорошее письмо не склонно разрушать, но ты должен быть поосторожней с шутками.
Потом вспоминаешь, как последний раз приехал на Кубу Эван, больной раком поджелудочной железы, еще с дренажем. Он сам себя перевязывал и писал репортажи в утреннюю «Телеграф» о скачках в Гольфстрим-Парке. Он опередил график и прилетел ко мне. Морфий с собой не привез: ему сказали, что на Кубе его несложно получить, а это было не так. За торговцев взялись крепко. Он прилетел попрощаться. Но, естественно, об этом не объявил. Выделения из дренажной трубки пахли.
— Доктор непременно его принесет, — сказал он. — Что-то его задержало. Извини, что больно, Хем, что я тебе досаждаю.
— Ему пора быть здесь.
— Давай вспомним все смешные случаи из прошлого. Помнишь Десноса? Он прислал тебе чудную книжку.
— А помнишь, как ты явился в Мадрид прямо из госпиталя в Мурсии в alpargatas[74] по снегу, когда выздоравливал после ранения? И спал под покрывалом в ногах кровати, поперек, а Джон Тсанакас спал на полу и стряпал для нас.
— Добряк Джон. Помнишь, как волк был подпаском? Мне было неудобно, что я столько кашляю. Что кашляю с кровью — ерунда, но неловко. Знаешь, в Париже было счастливое время, и на Ки-Уэсте тоже замечательное. Но самое лучшее — в Испании.
— А следующая война? Как ты вообще на нее попал?
— Тебя непременно возьмут, если по-настоящему захотел. Я отнесся к ней очень серьезно и дослужился до мастер-сержанта. После Испании было легко. Все равно что вернуться в школу, и очень похоже на то, когда ты с лошадьми. Военные действия были интересной проблемой.
— Все твои стихи у меня сложены и спрятаны.
Боль стала очень сильной, и мы помнили много действительно смешных происшествий и замечательных людей.
— Ты очень заботливо к ним отнесся. Это не значит, что их надо публиковать. Но, я считаю, важно то, что они существуют. Мы с тобой довольно много существовали, а, Хем? И ты чертовски хорошо написал про Nada.
— Nada у pues Nada, — сказал я. Но я помнил и Гольфстрим, и море, и другие вещи.
— Не сердись, что говорю серьезно, Хем. Было так приятно поговорить о месье Даннинге и le fou dans le cabanon[75], о чудесном путешествии по старому Парижу, об исчезновении мистера Воспера, об Андре и Жане. Тех двух. Официантах. Об Андре Массоне и Жоане Миро, и что сталось с ними. Помнишь, как ты поставил меня на содержание в банке, а я тогда купил картины? Но ты должен держаться, потому что пишешь за всех нас.
— Кто это — все мы?
— Пожалуйста, не изображай неизвестно кого. Я имею в виду нас в те старые дни, и лучшее, и худшее, и в Испании. А потом эта другая война и все, что было после нее, и что теперь. О веселом напиши и о другом, о чем только мы знаем, те, кто был в некоторых странных местах в странные времена. Пиши, пожалуйста, даже если тебе вспомнить об этом не хочется. И вставить надо сегодняшнее. Я так занят лошадьми, что ничего не знаю про сегодня. Только про мое сегодня.
— Мне очень неприятно, Эван, что он опаздывает с лекарством. Сейчас наше сегодня — это оно.
— Это всего лишь боль, — сказал он. — Должна быть важная причина, если опаздывает.
— Пойдем домой, найдем сами, Эван. Он не операбельный?
— Нет, конечно, меня оперировали. Давай не будем говорить о телах? Я рад, что у тебя отрицательные анализы. Это замечательно, Хем. Ты извини, что я так серьезно говорю о твоем писательстве. Я прошу тебя сделать противоположное тому, что я делал со своими стихами. Ты понимаешь почему. Нам никогда не надо было ничего друг другу объяснять. Я пишу о моем сегодня. Это лошади. У тебя сегодня очень интересное. Ты подарил мне многие места и многих людей.
— Пойдем поищем в доме, Эван. У меня много осталось с катера. Но не люблю оставлять это дома, так что мог и сжечь.
— Мы можем разминуться по дороге.
— Я позвоню другому врачу. Нет смысла ждать, если невыносимо.
— Не волнуйся, пожалуйста. Надо было мне самому привезти. Уверен, что он появится. Если не возражаешь, Хем, я пока пойду в маленький дом, прилягу. Хем, не забудешь, что должен писать?
— Нет, — сказал я. — Не забуду.
Я вышел к телефону. Нет, подумал я. Не забуду написать. Для этого я родился, этим занимался и хочу заниматься дальше. А что говорили о них, о романах и рассказах и о том, кто их написал, — да, пожалуйста.
Но были remises или хранилища, где ты можешь держать определенные вещи вроде рундука или дорожной сумки с личными вещами или неопубликованными стихами Эвана Шипмена, картами с пометками или даже оружием, которое ты так и не собрался сдать властям, — и эта книга содержит материал из remises моей памяти и моего сердца. Пусть даже одну повредили, а другого не существует.
Фрагменты
Нижеследующие фрагменты — копии рукописных черновиков начала так и не написанного вступления. Они хранятся под номером 122 в Хемингуэевском собрании Библиотеки имени Дж. Ф. Кеннеди в Бостоне.
Эта книга — беллетристика. Я многое опустил, изменил и выбросил, и, надеюсь, Хэдли поймет. Она догадается, почему я надеюсь. Она здесь героиня и единственный человек, чья жизнь получилась хорошей, как и должна получиться у всех, кроме некоторых богачей.
Эта книга — беллетристика. Я многое опустил, изменил и выбросил и, надеюсь, Хэдли поймет. В беллетристической книге что-то может быть опущено и искажено, но она стремится дать литературную картину времени и людей в нем. Никто не может дать в воспоминаниях подлинные факты; Эван поддержал бы тебя, но он умер. Скотт не согласился бы. Мисс Мурхед вчинила бы иск, опубликуй ты что-нибудь против Уолша, и у нее было достаточно писем и материалов для иска. История о Уолше должна быть напечатана.
Эта книга — сплошь беллетристика, а вымысел может пролить свет на то, что описано как факт. Хэдли здесь героиня, и, надеюсь, она поймет и простит мне вымыслы, некоторые же ни за что не простят. Нет смысла надеяться, что не подадут в суд все персонажи, именам которых предшествует «мисс».
Эта книга — беллетристика. Но всегда есть шанс, что вымышленное прольет свет на то, что описано как факт.
Тут много о бедности, но была не только бедность. Хэдли знает, и надеюсь, поймет, почему кое-что изменено и почему это придумано. Она поймет, почему вымышленное вымышлено и когда оно факт. Другие люди не поймут, почему их включили или не включили. Каждый видит это по-своему, а прошло почти сорок лет. Персонажи, которые казались себе самыми яркими и важными, сюда не попали, хотя, на их взгляд, они всегда присутствуют там больше, чем кто бы то ни было. Большинства путешествий здесь нет, как нет и многих людей, которых мы очень любили. Это безжалостно вырезано, так, как следует делать в беллетристике.
Хуже всего — что ты не можешь опубликовать это после своей смерти, потому что на тебя все равно подадут в суд, пусть даже ты изменил имена и назвал это вымыслом, как оно на самом деле и есть. Хэдли в суд не подаст, потому что она здесь героиня и поймет, где ты вписал ее в вымышленное.
Эта книга — беллетристика, но всегда возможно, что вымышленное в прозе прольет свет на то, что написано фактографически.
Необходимо было писать это как художественную литературу, а не как литературу факта, и, надеюсь, Хэдли поймет, почему надо было использовать какой-то материал или вымысел, правильно или неправильно. Все воспоминания о прошедшем — вымысел, и этот вымысел сокращался безжалостно, убраны люди, убрано большинство путешествий вместе с людьми, которых мы очень любили. Только они знают о некоторых вещах. Других людей там нет, как нет их в последующей жизни, но, на их взгляд, они всегда присутствуют там больше, чем кто бы то ни было.
