Джон Пассос - 42-я параллель
она рискнула послать музыкальному издателю в Филадельфию, но тот вернул рукопись, как и следующую его композицию, над которой мисс О'Хиггинс – он теперь звал ее Мэри, и она решительно отказалась брать с него Деньги за уроки, по крайней мере до тех пор, пока он не разбогатеет и не приобретет известность, – над которой Мэри проливала слезы, считая ее не менее прекрасной, чем песни Мак-Доуэлла[107], и которая начиналась:
В серебряной дымке течет Делавэр,Несет запах персиков к морю,И как бы измучен, несчастен и старТы ни был – не место здесь горю.
Мисс О'Хиггинс давала уроки музыки в своей крошечной гостиной, заставленной золочеными стульями. Окна были завешены кружевными занавесками и парчовыми портьерами цвета сомон, купленны ми по случаю на аукционе. Посреди комнаты стоял черный ореховый стол, загроможденный потрепанными альбомами в переплетах черной кожи. Вечером после урока она подавала чай с печеньем и ванильными сухариками, и Джонни располагался в ее кресле, набитом конским волосом, которое и зиму и лето приходилось держать под чехлом с вышитыми цветочками – так оно было вытерто, – и глаза у него были такие голубые, и он говорил о своих планах и передразнивал мистера Хилларда и мистера Миллера, а она рассказывала ему случаи из жизни великих композиторов, и щеки у нее разгорались, и она чувствовала себя почти красивой, и ей начинало казаться, что между ними уж вовсе не такая большая разница в летах. Своими уроками музыки она поддерживала больную мать и отца, в молодости известного дублинского баритона и патриота, пристрастившегося к вину, и была по уши влюблена в Джонни Мурхауза.
А Джонни Мурхауз все работал у «Хилларда и Миллера», сидел в душной конторе, злился, когда нечего было делать, до того, что ему иногда казалось – вот он сорвется и ринется куда глаза глядят и убьет первого встречного, – посылал свои песни музыкальным издателям, которые их неизменно возвращали, читал журнал «Путь к успеху», мучительно грезил о будущем: уехать прочь из Уилмингтона, от воркотни и вонючей трубки отца, от шума и гама ребятишек, от запаха солонины и капусты, от сморщенной, сгорбленной фигуры матери, от ее исковерканных работой рук.
Но вот однажды его послали в Ошен-Сити, штат Мэриленд, осмотреть земельные участки, которые взяли на комиссию его патроны. Мистер Хиллард поехал бы сам, но у него вскочил карбункул на шее. Он вручил Джонни обратный билет и десять долларов на дорожные расходы.
Был знойный июльский день. Джонни помчался домой взять чемодан и переодеться и попал на станцию как раз к самому отходу поезда. Душный вагон несся через персиковые сады и сосновые перелески под раскаленным аспидным небом, которое слепило глаза, отражаясь от песчаных дюн, мелькавших среди полей колючей кукурузы, от беленых будок, от проступавшей воды по канавам. Джонни снял свой серый фланелевый пиджак и, чтобы он не взлохматился, бережно расстелил его на сиденье рядом с собой; воротничок и галстук он положил туда же, чтобы сохранить их свежими до прибытия на место. Вдруг он заметил сидевшую наискось от него черноглазую девушку в пышном розовом платье и широкополой шляпе из белой соломки. Она была значительно старше Джонни и имела вид элегантной дамы, которой подобало ездить в салон-вагоне, а не в обычном жестком. Но Джонни сообразил, что в этом поезде не было салон-вагона. Каждый раз как он смотрел в ее сторону, он чувствовал, что она смотрит на него. Он снова облачился в пиджак, воротничок и галстук и стал ломать голову, как бы ему с ней разговориться. Он чувствовал, что ему надо с ней заговорить.
Стало хмуриться, собрался дождь, большие капли шлепали по окнам вагона. Девушка в розовом платье тщетно старалась опустить раму. Он вскочил и помог ей закрыть окно.
– Разрешите, – сказал он.
– Благодарю вас.
Она подняла глаза и улыбнулась ему прямо в лицо.
– В этом ужасном поезде такая грязь.
Она показала белые перчатки, перепачканные об оконные ремни. Он снова присел, но ближе к проходу. Она повернулась к нему лицом. Смуглое неправильное лицо, резкие линии от носа к углам рта, но от глаз его бросило в жар.
– Вам может показаться бесцеремонным, что я первая с вами заговорила, – сказала она. – Но я умираю от скуки в этом ужасном поезде, в котором нет даже салон-вагона, хотя носильщик в Нью-Йорке клялся и божился, что салон-вагон будет.
– По-видимому, вы уже весь день в дороге, – по-мальчишески застенчиво сказал Джонни.
– Больше того. Я только вчера вечером с парохода из Ньюпорта.
Небрежный тон, которым она произнесла слово «Ньюпорт», поразил его.
– Я в Ошен-Сити, – сказал он.
– И я тоже. Что за ужасное место! Я не провела бы там ни минуты, если бы не Папа. Он делает вид, что любит его.
– Говорят, что у Ошен-Сити великое будущее. Я имею в виду операции с недвижимостью, – сказал Джонни.
Пауза.
– А я сел в Уилмингтоне, – с улыбкой произнес Джонни.
– Какой ужасный город… Не выношу его.
– Я там родился и вырос… Может быть, поэтому, но я люблю его, – возразил Джонни.
– О, я вовсе не хочу сказать, что в Уилмингтоне нет милейших людей… такие славные старые семьи… Вы знакомы с Роулинсами?
– Конечно… Но все же я не намерен всю жизнь оставаться в Уилмингтоне… Смотрите, вот так дождь.
Пошел такой ливень, что размыло водосток, и поезд прибыл в Ошен-Сити с четырехчасовым опозданием. К этому времени они уже подружились; по дороге так гремело и сверкало, она нервничала, а он казался сильным и надежным защитником, и вагон был полон москитов, и оба они были искусаны, и оба очень проголодались. На станции было темно, хоть глаз выколи, и никаких признаков носильщика, и ему только в два приема удалось вынести все ее чемоданы, да и то они чуть не забыли ручной чемоданчик крокодиловой кожи, и ему в третий раз пришлось возвращаться в вагон, чтобы захватить его и свой собственный чемодан. Тут подоспел старый темнокожий и заявил, что он послан с фаэтоном из «Ошен-хаус». «Ведь вы тоже туда?» – сказала она. Он ответил утвердительно, и они кое-как уселись, и ног девать было некуда, столько места занимали ее чемоданы. Из-за шторма по всему городу не видно было огней. Колеса фаэтона мягко поскрипывали по глубокому слою песка, и временами рев прибоя заглушал их скрип и почмокивание кучера, покрикивавшего на лошадей. Только и было свету что от луны, то и дело тонувшей в клочковатых облаках. Дождь перестал, но в душном воздухе чувствовалось, что вот-вот разразится новый ливень.
– Без вас я совсем погибла бы в такую бурю, – сказала она; потом вдруг по-мужски протянула ему руку: – Меня зовут Стрэнг… Аннабел Мари Стрэнг… Не правда ли, забавное имя?
Он взял ее руку.
– А меня – Джон Мурхауз… Рад познакомиться, мисс Стрэнг.
Ладонь у нее была горячая и сухая. Казалось, она вжималась в его ладонь. Когда он разжал руку, ему почудилось, что она ждала более длительного рукопожатия. Она рассмеялась хрипловатым, низким смехом.
– Ну, теперь мы друг другу представлены, мистер Мурхауз, и все в порядке… А Папе это даром не пройдет. Не встретить свою единственную дочь в такую непогоду!
В темном вестибюле отеля, тускло освещенном парой закоптелых керосиновых ламп, он уголком глаза видел, как она обняла высокого седого старика, но, к тому времени как он самым размашистым почерком вывел в книге Джон У. Мурхауз и получил ключ от комнаты, они уже исчезли. Наверху в маленькой бревенчатой спальне было очень жарко. Когда он поднял раму, сквозь ржавые жалюзи донесся рев прибоя вперемежку с дробью дождя, барабанившего по крыше. Он сменил воротничок, вымылся тепловатой водой из щербатого кувшина и спустился в столовую в надежде на ужин. Не успела еще диннозубая служанка подать ему суп, как в столовую вошла мисс Стрэнг в сопровождении высокого старика. Так как во всей комнате горела только одна лампа – на столе, за которым сидел Джонни, – они направились к нему. Он поднялся с улыбкой.
– А вот и он, Папа, – сказала она. – Ты его должник. Он заплатил за экипаж… Мистер Моррис, познакомьтесь с моим отцом, доктором Стрэнгом… Моррис, говорили вы? Так ведь?
Джонни вспыхнул.
– Мурхауз, но это не важно… Очень рад, сэр.
Они вместе поужинали. Мисс Стрэнг не переставая жаловалась на еду и все спрашивала официантку, не может ли она достать им чего-нибудь повкуснее остывшего тушеного мяса с бобами в этих ужасающих птичьих ванночках, а доктор Стрэнг хохотал и говорил, что она слишком привередлива. Джонни решил, что не будет рта раскрывать, пока не присмотрится поближе к этим людям. Девушка все смотрела на него темными вызывающими глазами, взгляд которых его волновал; он уже строил планы, как бы ему остаться тут еще на день-другой.
Наутро он встал рано и пошел в контору компании по благоустройству и планировке Ошен-Сити, которая помещалась в только что отстроенном, свежеокрашенном и крытом дранкой доме на только что проложенной улице за бухтой. В конторе не было еще ни души, и он пошел посмотреть город. В это душное серенькое утро коттеджи, остовы будущих магазинов и некрашеные хижины вдоль железнодорожных путей имели неприглядный, запущенный вид. То и дело он убивал у себя на шее москита. На нем был последний чистый воротничок, и его очень заботило, как бы он не загрязнился. Стоило ему ступить мимо проложенной вместо тротуара доски, как он набирал полные ботинки песка, а в щиколотку впи вались острые прибрежные колючки. Придя к конторе стройки, он увидел на ступеньках плотного мужчину в белом полотняном костюме.
