Кнут Гамсун - Редактор Люнге
Он начал:
— Это было так...
Но она снова прервала его.
— Нет, нет, нет. Не рассказывайте мне ничего! Мы ничего не будем рассказывать: хорошо? Нет, милый, повеселимся немного в этот вечер, а то мне так плохо. Я почти не могу больше...
Она сделала над собой усилие, чтобы не разрыдаться.
Он был слишком изумлён, чтобы продолжать, он не сказал ни слова. Одно мгновение он снова подумал, не поблагодарить ли её за деньги; но, может быть, было неделикатно с его стороны напоминать ей так упорно о бедности её матери, о ростовщике, велосипеде, и он молчал.
Затем она принялась расспрашивать его о старинных портретах, которые стояли на его столе, о его родителях, о его единственной сестре, обо всех этих вещах, о которых она раньше совсем не упоминала. И она удивилась и обрадовалась, когда он показал ей портрет своей сестры.
— Вы сегодня вечером такая добрая, — сказал он, — не показать ли вам моё последнее письмо из дому? Но оно не совсем правильно написано.
Она взяла письмо и прочла его с искренней радостью. Какие здоровые и веские суждения, какая любовь! Их обоих рассмешило заключение, где отец, который никогда не шутил, наставил целую массу знаков один за другим и написал: «При сём прилагается дюжины две знаков препинания, которые ты сам можешь расставить в письме». О, это была глубоко честная душа, наивная и сильная, настоящий верующий человек.
И в то время, как Гойбро опять складывал письмо, Шарлотта сидела и смотрела на него, думала и смотрела. Они заговорили о Фредрике. Он теперь решил попытать счастья в Америке и уже начал сбывать свои книги; у него было немало книг, на билет, вероятно, хватит. Шарлотта хотела бы поехать с ним, но у неё не было средств на это. Она рассказала с улыбкой, которая была почти вздохом, что она весь вечер просила Бога о деньгах на проезд, хотя она не заслуживала его помощи.
— Нет, вы не должны этого делать, — сказал Гойбро неосторожно. — Вы не должны уезжать.
— Почему нет? Мне хочется, Я здесь так надоела самой себе.
— Но, кроме себя, вы никому другому не надоели. Многие будут сильно тосковать по вас, если вы уедете.
— Кто будет по мне тосковать?
Прежде всего он сам, он будет тосковать дни и ночи. Но он ответил:
— Если уж вы спрашиваете: Эндре Бондесен, например.
Она крикнула: «нет», сжала руку и крикнула: «нет», бледная от волнения, резким голосом. И она захохотала отрывисто, насмешливо.
— Я не хочу, чтобы он тосковал по мне, не хочу, чтобы даже вспоминал. Нет. — Она перешла на другой тои и сказала: — Нет, мы ведь должны быть весёлыми сегодня вечером?
— Да, давайте, — ответил он тоже.
Впрочем, она сама не могла забыть про Эндре Бондесена, она снова начала говорить о нём. Он сделал её несчастной настолько, насколько один человек может сделать несчастным другого. Но теперь они не должны больше говорить об этом, должны быть только весёлыми.
— Но вы его, вероятно, любили когда-то, — сказал Гойбро, — и затем...
— Я вам кое-что скажу, но вы мне не поверите, вы мне, должно быть, не поверите. Но если бы это было моим последним словом в жизни, я его никогда не любила. Я в этом теперь так же уверена, как уверена в том, что сижу здесь. Да поможет вам Бог понять, что я говорю, но вы этого, вероятно, не понимаете. Я не любила его. Но я была в него влюблена один вечер, и в этот вечер я стала... произошло... Но я никогда его не любила, я только была в него влюблена один вечер. И с того вечера я всё время знала, что я не любила его, но я пыталась верить, что я люблю, да, я упрашивала себя любить. Это одному Богу известно.
Гойбро почувствовал сильную тайную радость, его лицо покраснело, и он даже не делал попыток скрыть это. Да, так оно было: кому радость, а кому — горе. В своём ненасытном и весёлом волнении он хотел говорить дальше, хотел больше узнать; но она протянула руку к нему, дотронулась до его волос своими пальцами и сказала с умоляющим взглядом:
— Милый, давайте лучше говорить о другом!
Она невольно погладила его волосы, когда отвела свого руку назад. Трепет пробежал по его телу с головы до ног, и он взял её руку, сжал её.
— Но я буду тосковать по вас, если вы уедете, — сказал он почти у самого её уха.
— Да, может быть, вы, — сказала она так же тихо. — Но вы должны знать, что я этого не стою.
— Вы — не стоите!
Он пододвинулся ближе к ней, опустился на колени у её кресла и взял обе её руки. Она позволила ему держать их и прошептала с улыбкой:
— Да, но этого вы не должны делать. Кто-нибудь может войти.
— Нет, мы никого не слышим, никто не идёт. Я так счастлив в эту минуту, как никогда в моей жизни, никогда. Смотрите же, я держу ваши руки, знаете вы это?
— Да.
В передней послышались шаги, кто-то прошёл по ней в кухню. Шарлотта вскочила, но сейчас же опять села. Гойбро снова взял её руки и поцеловал их; он гладил эти тонкие, белые руки, которые он так часто целовал мысленно, теперь его губы покоились на них в горячем восторге.
И он сказал, прошептал несколько слов, он надеялся, что всё это не было сновидением, просил её о позволении любоваться ею, как любовался всё время. Никто, никто не знал, как его сердце стремилось к ней всю эту зиму.
Она ответила на это:
— Вы говорите, что вы счастливы, Гойбро; но завтра вы этого не скажете.
— Завтра и всегда, если можно. Скажите, можно ли? Вы решите это, вы одна. Почему не завтра? Да, именно завтра, непременно завтра. Потому что завтра я улажу одно неприятное дело, которое угнетало меня, и, если мне можно будет встретиться с вами завтра вечером, я спрошу вас кое о чём, буду кое о чём просить на коленях, Шарлотта.
Но вдруг Шарлотта встаёт и защищается от него обеими руками.
— Нет, нет, больше не надо, ради Бога! Теперь я должна уйти. Спасибо, спасибо за сегодняшний вечер! Гойбро, вы не должны просить меня о чём-то на коленях, хорошо? Господи, я отвечаю вам: «нет», наотрез. Вы этого не должны делать, слышите! Потому что я отвечаю вам: «нет». Так, теперь мне надо идти.
— Вы мне отвечаете «нет»? Я держал ваши руки, я целовал их, а вы всё-таки отвечаете: «нет»? Слушайте, слушайте, вы никогда не согласитесь, не согласитесь ни в каком случае? Дайте мне маленькую надежду, на долгое время подвергните меня испытанию, дайте мне долгий срок для ожидания, Я могу ждать долго, если только надеюсь...
Снова послышались шаги в передней, в это время никто ничего не сказал; затем шаги затихли в комнатах, и всё было тихо.
Шарлотта уже держала руку на дверной ручке, она выпрямилась и пылала, её грудь высоко вздымалась.
— Я люблю вас, — сказала она спокойно, — да, я вас люблю; но я говорю: «нет».
Они смотрели друг на друга.
— Вы любите меня! Да? В самом деле? Милая, но не говорите этого «нет», не навсегда! Почему, скажите мне?
Она быстро подошла к нему, взяла его голову руками и поцеловала его в губы, прямо в губы.
Она зарыдала от волнения, когда это делала. Затем она закрыла рукой лицо и поспешила к двери.
Но он закричал ей вслед, не соблюдая больше осторожности, он подошёл к самой двери и закричал:
— Но, Шарлотта, почему ты так уходишь?
— Потому, — ответила она сухим шепотом, — потому, что я уже больше не невинная женщина. Я не чиста, нет.
И она ещё держала руку на лице, чтобы скрыть себя. Затем она сделала несколько шагов по передней, открыла дверь из комнаты и исчезла...
Гойбро закрыл свою дверь и остановился посреди комнаты. Не невинна? Что это значило? Шарлотта была не невинна? Она целовала его, это было в действительности, он ещё чувствовал это. А почему она сказала, что была не невинна? Невинность — это его собственное, давнишнее, глупое слово.
Но, Боже правый, Шарлотта не была невинна? Ну, так что же, если и так? Она поцеловала его, она любила его; как это случилось, что она так прямо сказала, что она его любит? Но она не была невинна, сказала она после, совсем не в этом дело, раз она его любила. Кто был невинен, чист? Он сам тоже не был, он был даже преступником, злодеем, и только завтра он сумеет уничтожить свою бумагу.
Он смотрел на деньги на столе, эти большие кредитные билеты лежат на прежнем месте. Да, завтра он пойдёт к Шарлотте со своей великой просьбой. Она не была чиста? Ах, чище, чем он, чище всех; он станет перед ней на колени. Ведь она любила его, она поцеловала его!
Он во власти этого воспоминания, потрясён безумным восторгом и продолжает стоять посреди комнаты, ничего не предпринимая. Она была в своём утреннем платье, в этом тонком платье, сквозь которое обрисовывался корсет, и руки были голы почти до самого локтя, так коротки были рукава. Как необыкновенно милы были и эти рукава! Но что, если кто-нибудь другой целовал эти руки? Да, что, если так? Конечно, и другие целовали их, она ведь сама сказала, что она не была чиста. Эти руки вдобавок обвивались вокруг шеи других, талии других, раз она не была чиста. Но она была вполне чиста, он любил её.
