Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль

Приказчик мне доложил, что всех новых работников он разместил на первое время в двухэтажных казармах в одиннадцать окон с каждой стороны, так что все сорок четыре семейства могли очень удобно разместиться. Нижний этаж, в котором окошки были наглухо забиты тростником и глиной, доставил очень хорошее помещение для рабочего скота. Коровы, разгонные лошади и овцы были размещены в хлевах и под навесами. Три семейства лесников уже прежде помещались в лесах на пространстве десяти верст. У них земли в разных местах считается до сорока десятин. Новый лесничий займет вторую хату, которая осталась не занятой после покойника.

Мейер смотрел, как обували мои ножки в розовые чулки, и ежеминутно заглядывался; он, несмотря на его рожу, должно быть, знаток. Кто бы это ожидал? Мне приготовили черное бархатное платье с вышитыми по всем швам маленькими розами с зеленью. Я надела светло-серые гроденаплевые ботинки — это просто прелесть! После обеда я села играть на клавикордах, мастерски сыграла очень трудную пьесу Фильда, играла вальс Вебера, что его очень растрогало; пела его любимые романсы и арии из новейших опер. Я играла два часа битых. Мы сели вдвоем в двойное кресло пред пылающим камином и просидели еще два часа, занимаясь всякой болтовней. Я вытягивала мою ножку и подымала ее очень высоко, но все это было «для короля прусского». Ты, верно, догадываешься, что я ему, как Демидову в Париже, держу торбу еще выше. Ты вполне угадала, но ты не угадаешь, если я тебе не доверю, кого я безумно люблю. Я люблю без памяти молодого польского дворянина Ольщанского. У него большой талант к живописи. Я его завезла, когда приезжала смотреть Аделаидино в первоначальном виде. Днем он пишет много; я его принимаю по ночам, когда мы одни, и мы ночи проводим, говоря о любезной Польше и об Украине, которую он очень любит, но не так, как меня. Я его страшно люблю и им горжусь. Вообрази, он от меня ничего не берет, даже за свои рисунки. У меня их набрался целый альбом, и я их часто посылаю в «Дамский журнал» и другие иллюстрированные журналы. И даже за них он отказывается от платы; по меньшей мере я ее насчитываю до четырех тысяч франков. Это просто несносно, и у нас часто до ссоры доходит. Ты знаешь, я и ты, мы очень редко щедры. Он очень беден, надо ему помочь, и я не знаю как? Я ему сделала бархатную, зеленого цвета, очень богатую шубу, обшитую золотым галуном, красный контуш с золотыми галунами — вот и все. Шубе и контушу он был рад. Он любит щеголять и рад был надеть свой национальный костюм, что у них князь Паскевич не особенно долюбливает. В боковой карман контуша я ему положила в зеленом бархатном портфеле, шитом золотом, тысячу франков. Он мне возвратил деньги с портфелем: «Вы, вероятно, ошиблись». Он мне сказал «вы». Я навзрыд зарыдала, говоря, что я сама его вышивала. Он остался неумолим. Правда, он так жарко целовал меня и утирал слезы, что я невольно усмехнулась и предалась в его объятия. Как ему помочь? Отвечай, пожалуйста.

Я весь апрель и, может быть, май пробуду в Екатеринославе. Мне там обещают массу наслаждений, но в случае, если будет скучно, то вернусь и ранее, разумеется, в Аделаидино. Пиши генеральше Марковой для передачи г-же Оммер де Гелль в Екатеринослав, в ее собственный дом, А там я велю оставить мой адрес, куда я уеду. Я оканчиваю письмо бедной вдовой. Мой чичисбей, наконец, уехал в Екатеринослав, точно таким же, каким приехал, и я его провожала верхом до границ моего поместья. Я дописываю письмо и ожидаю Ольщанского. Что он так долго не идет? Я заезжала верхом сама его звать, уже будет с полчаса. Он, верно, пишет масляными…

№ 104. <Г-ЖЕ ДЕЛОЖ>

Екатеринославв. Понедельник, 8 апреля 1839 года

Я немного опоздала и приехала 7 апреля вечером, в самый праздник по русскому счету. Ольщанский довез меня в Екатеринослав. Я так устала, так утомлена, так огорчена его отъездом, что пролежала весь понедельник на моей кушетке и велела запереть двери, чтобы никого не впускать, кроме его превосходительства Андрея Александровича Пеутлинга, екатеринославского губернатора. Я ему послала с моей карточкою привезенные к нему письма. Он явился около двух часов и просидел у меня два. В самый интересный момент влетела без доклада генеральша и поспешно удалилась, пригласив меня завтра в двенадцать часов. Пеутлинг так был взбешен, что, по моей просьбе, велел выпороть моих двух косцов в части. Оплошность непростительная. Барон Ф<ранк> прислал мне свою карточку с извинительным письмом. Каков? Как тебе это нравится? Его служитель, обождав немного, когда моя служанка вышла, вручил мне довольно тяжеловесный пакет. Это меня успокоило, и я сожалела, что обошлась в Аделаидине немного сан фасон. Он мне ужасно надоел, и я рада была иметь хоть день отдыха. Проводив его, я все, по-видимому, исправила. Дело в том, что он довольно стар, а объявляет себя влюбленным в меня с первого взгляда и объявляет себя моим чичисбеем, моим кавалье серванте и ничего больше не просит. Ты скажешь, он подарил тебе имение. Душа моя, это пустяки, за мою любовь платят дороже. Он видный мужчина лет пятидесяти, одевается безукоризненно, т. е. для Екатеринослава, завит, надушен, в лакированных сапогах — это все имеет свою прелесть, особенно здесь. Но он действует так медленно и наводит на меня такую ужасную скуку своею нерешительностью. К счастию, дела его не позволяют засиживаться. Он постоянно бывает в разъездах. Я этим далеко не оскорбляюсь, напротив того. Я от него ожидаю сто тысяч франков, не считая пятидесяти, которые он мне прислал вместо красного яйца на праздник, но больше ради скуки, которую он нагнал на меня в Аделаидине. Прощай, красавица, ты, верно, при муже очень похорошела и, наверное, меня, бедную, вполне апробуешь. И ты, наверное, так поступила бы, если бы не родилась с миллионами. Смотри, отвечай, положа руку на сердце. Я сейчас увижу, если ты врешь.

№ 105. <Г-ЖЕ ДЕЛОЖ>

Екатеринослав. Вторник, 9 апреля 1839 года

Я приехала к генеральше. Они были за роскошно сервированным завтраком. Мне было так совестно, что я едва решилась войти в зал. Это, говорят, общий обычай в России, чтобы накрытый стол накануне пасхи не снимался вовсе в течение недели. Генеральша, уведомленная о приезде моем, выбежала мне навстречу и втащила меня за руку. За столом было человек до тридцати. Князь Б., брат генеральши, взял меня под руку и посадил рядом с ним. Князь продолжал начатый разговор, мне его вкратце повторив. Я не знала, куда мне деться, слушая его рассказ: я поминутно краснела, так мне все было диковинно, но я, однако, слушала обоими ушами. Сама генеральша на вечерах у Воронцова приучала меня к очень нескромным вещам. Я в первый раз слышала, чтобы о подобных вещах говорили при девушках шестнадцати и семнадцати лет, при юном Маркове, при гувернантках, гувернерах. Ты себе вообразить не можешь, будь уверена, что я недаром конфузилась. Князь Б. начал свой анекдот:

— Мистрис Сквейрс, которая держит свой белошвейный и модный магазин здесь в переулке, была завалена заказами к светлому празднику. Наступил праздник, заказанное белье было не готово, работницы отказались от работ или потому, что не хотели вовсе работать в субботу, на самое светлое Христово воскресенье, или потому, что были действительно изнурены. Англичанка их перехлестала хлыстом, и, в силу своего права заставлять их работать, как и когда ей угодно, она принудила их очищать ямы, т. е. употребила своих работниц в качестве золотарей.

— Мы так и пишем контракты, — сказала генеральша, — с дамами, содержащими значительные магазины, которые рассчитывают на уважение. Я никогда не составляю другого контракта, когда я им доверяю моих девок. Контракты не знают никаких исключений. Если мистрис Сквейрс потребовала, чтобы они в ночь на светлый праздник занялись работой золотарей, то это, стало быть, так и нужно было. Для них нет никаких праздников. Работа к спеху — ну и делай без оговорок.

— Вы вернулись в вашу комнату, — продолжал князь свою речь, — и я вошел за вами. Мы подошли к открытому окошку: масса девок, с запачканными лицами, все тело покрыто нечистотами; они бежали вразброд по двору. Мистрис Сквейрс бежала вдогонку за ними. Ее сопровождала мать ее, мистрис Жаксон, с двумя англичанками, подмастерьями, все четыре вооруженные железными аршинами. Шесть дворников и кучеров с кнутами и палками в руках их жестоко валяли по спинам и по плечам. Мисс Пенелоп подбежала, как Тальони в «Сильфиде», юбка из белого муслина, поднятая до колен, — это чрезвычайно было кокетливо, я вам даю слово, — порхая своими чудными ножками, обутыми в черный атлас и, чтобы их не загрязнить, перелетая на цыпочках. Она ударяла работниц по головам своим волшебным жезлом и стремительн о накидывалась на них, как арабская кобыла, когда забьют тревогу. Она скоро собрала всю разбежавшуюся массу своим пастушеским посохом, и девки, прихрамывая, пошли на работу, разнося по двору страшное зловоние.