Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль
Проехав несколько станций, я увидала целую колонну переселенцев. Это были мои мужики. Мне чудилась, что я застаю один из моментов того древнего переселения народов, еще двигающихся с Востока на Запад, в силу какого-то определения неведомой судьбы. Они передвигались в силу моей воли. Если бы я не съездила в Верхнеднепровск, то они бы там и остались. Я, значит, орудие провидения. Я маленький бич божий. Я и тому рада; оно щекочет мое самолюбие. Временное политическое соображение или просто хозяйственное двинуло одну массу народа занять места, давно насиженные. Прежние обыватели встали и пошли гулять, пока не явился Аттила и не организовал само переселение. У меня сердце забилось очень сильно; проехав в дормезе несколько шагов, я велела остановиться и вышла, объявив им, что я их помещица. Они все разом кинулись в ноги. Я велела вынуть из фургона четыре окорока ветчины и сотню яиц вкрутую. Вообрази, что эти варвары отказались, говоря, что у них великий пост. Я, немного вспылив, хотела подать знак моим казакам, чтобы они, откатав их нагайками, дали бы им памятный урок, что значит французская учтивость. Но опомнилась и велела им подать водки и черного хлеба, коим я запаслась в Елисаветграде у одного полковника, командующего округом, Варпаховского. Окорока и яйца я им оставила для их разговения, до которого осталось еще недель около двух с небольшим; как бы яйца не испортились. Они с радостными криками приветствовали меня и, несмотря на утомительный, почти девятидневный путь, начали петь.
В Вознесенске я остановилась, чтобы видеть князя Б-а. Я осталась обедать у князя. Он, кажется, командует гусарскою и уланскою бригадами. Я с ним очень сблизилась в Одессе. Он был видный мужчина, с черными, как смоль, бакенами и усами и с огромным носом. Его наружность явно обличала его нерусское происхождение.
№ 102. Г-ЖЕ ДЕЛОЖ
Аделаидино. Великий четверг, 16/28 марта 1839 года
Вчера земля была еще промерзлая, а нынче можно было сеять, Я немедленно отдала приказ, чтобы тридцать из моих новеньких мужичков шли завтра, чем свет, подымать новину не глубже двух вершков под гирку, просо и лен. Барон меня застал рано утром уже на работах. Я ехала верхом, смотря внимательно, как пахали и с должною ли чистотой боронили. Я велела боронить двадцать десятин, вспаханных в прошлом году, и посеять арнаутку. Боже упасти, чтобы глыбы были не размельчены. Я сама похлестывала моих неряшливых работников скаковым хлыстом каждый раз, что моя лошадь оступится. Так меня застал барон. Мой Шеригигадоглу тотчас подлетал и ножнами старой кавалерийской сабли честил их по головам. Я его спрашивала, откуда он достал саблю такой курьезной формы. Он отвечал, что получил за храбрость от Мегмет-Али. Ты себе представить не можешь его хвастливости; как негр, вышедший на поруки из тюрьмы, хлещет этих тридцать здоровенных мужиков. Не правда ли, странно? Ты с твоим политическим чутьем, наверное, мне объяснишь. Пожалуйста, напиши.
Я немного сконфузилась, что барон меня застал за таким не дамским делом, но он нахвалиться не мог и удивлялся моей распорядительности. Он во мне не чает души. Я предоставила распоряжаться моему приказчику, родному брату одесского музыканта Мейера и нашей доброй Луизы Мейер, но носящему другую фамилию, Салман, не знаю точно, почему. Он, кажется, под судом и оставлен на сильном подозрении и под своим настоящим именем не может управлять имениями. Мне это все равно, он мне нужный человек и, по свидетельству барона, очень опытного хозяина, умеет взяться за дело. Он просто клад, а если узнаешь поближе, то уверишься, что он при разнородной его деятельности сущее сокровище. Он очень хорош с военным начальством, а это главное в здешнем крае, находящемся и в судебном отношении под военною властию. Впрочем, до суда нам дела нет. Я велела моему груму дать свою лошадь барону. Я не помню, говорила ли я тебе о моем верном Шеригигадоглу? Он чистокровный негр из донгола, я его освободила из Одесской тюрьмы. Он немного выучился по-французски. Сожалею, что не могу брать его дальше моей деревни. Он служил у герцога Немурского, я его помню в Компьене. Он что-то напроказил, и ему дали бежать в Константинополь; в Константинополе он опять что-то напроказил, кажется, убил турку; его отправили на каторгу в Терсане, там его взял князь Василий Кочубей и, приехав в Одессу, подарил графине Воронцовой. От нее он попал опять в тюрьму. Я насилу выхлопотала у графа Воронцова, чтобы мне его дали на поруки, но с условием запрещения въезда в Одессу. Он курьезный человек и готов за меня в огонь и в воду.
В лесу человек тридцать, старых и малых, и пятьдесят женщин наряжены были очищать лес, собирать старые ветви и расчищать сад; прежде всего я велела осушить и посыпать песком хотя одну каштановую аллею. Она сохранилась, когда сажали самый лес, тому лет сорок; кажется, прежнего владельца звали Мезон или Демезон. Я очень рада владеть имением, которое обязано своим существованием моему соотечественнику. Я чувствую себя дома. Я восстановлю все его предначертания. Сорок семейств новых поселенцев пусть обрабатывают землю. Сто сорок моих прежних рабов, мужчин и женщин с их детьми, пусть работают на фабрике, которая теперь уже два года не работает. Станки все сохранились довольно исправно.
Барон все мои планы вполне одобрил. Мы поехали по лесу, погруженные в наши размышления, и въехали в каштановую аллею. Подъезжая к дому, я сошла с лошади и пошла по разостланному песку вплоть до дому.
— Как сухо ходить, — сказала я барону, выходя из моего раздумья.
— Не мудрено, земля здесь насыпная и убитая исстари щебнем, а в лесу нельзя было бы двух шагов сделать, — сказал барон.
Мы снова задумались. У меня хозяйственные соображения так и роились, и мне весь мир казался таким жалким. Где вы все, запорожцы мои? Вас вытеснили с ваших раздольных и привольных степей. Вы бились с турками и поляками, а вам бы следовало ударить на русских и постоянно тревожить их. А теперь вы пропали навеки. Я теперь стала одной из ваших повелительниц и прошу не зевать, я зевать вовсе не намерена. Мне стало страшно скучно, а дело только с стариком и могло подвигаться. Я пошла одеваться. Прощай, моя ненаглядная.
№ 103. (Г-ЖЕ ДЕЛОЖ)
Аделаидино. 5 апр. 1839 г. (страстная пятница по-русски)
Я вчера пошла одеваться, кажется, в страстную пятницу — ужасно сбивчив этот розный календарь. Русские не могут даже привести это в порядок, хотя уже Петр Великий думал об этом, живя сам в цивилизованном мире. Он дал слово в торжественном собрании в Сорбонне согласовать оба календаря и подчинить русскую церковь нашей; видно, на это характера у него не хватило. Но, впрочем, тебе все равно и мне тоже. «Мне наплевать, да и твоя сестра счастливее ли от этого?»[60] — как мы, бывало, говорили в пансионе.
Меня ожидали, кроме моих девушек, еще приказчик Мейер и один престарелый хохол (так называют русские малороссиян). Они от русских совершенно отличны, их по-настоящему не следует считать русскими, а рутенами. Они много имеют общего с поляками. Мне Мейер доносил, что одна из моих девушек начинает баловать. Пример скверный. Он мне советовал выдать девушку за двенадцатилетнего сына этого хохла; он вдов и имеет еще старшего сына. Они могут поселиться в лачужке в лесу и присматривать, чтобы лес не воровали. Он на это еще годен. Я его отпустила милостиво, он прежде у барона ходил в чумаках за солью и пьяный отморозил себе ноги. Я ему велела взять девку, не желая иметь при себе горничных зазорного поведения, и разрешила женить старшего сына на одной вдове, из моих дворовых, которую не помню кто мне подарил в Одессе.
Приказчик мне доложил, что всех новых работников он разместил на первое время в двухэтажных казармах в одиннадцать окон с каждой стороны, так что все сорок четыре семейства могли очень удобно разместиться. Нижний этаж, в котором окошки были наглухо забиты тростником и глиной, доставил очень хорошее помещение для рабочего скота. Коровы, разгонные лошади и овцы были размещены в хлевах и под навесами. Три семейства лесников уже прежде помещались в лесах на пространстве десяти верст. У них земли в разных местах считается до сорока десятин. Новый лесничий займет вторую хату, которая осталась не занятой после покойника.
Мейер смотрел, как обували мои ножки в розовые чулки, и ежеминутно заглядывался; он, несмотря на его рожу, должно быть, знаток. Кто бы это ожидал? Мне приготовили черное бархатное платье с вышитыми по всем швам маленькими розами с зеленью. Я надела светло-серые гроденаплевые ботинки — это просто прелесть! После обеда я села играть на клавикордах, мастерски сыграла очень трудную пьесу Фильда, играла вальс Вебера, что его очень растрогало; пела его любимые романсы и арии из новейших опер. Я играла два часа битых. Мы сели вдвоем в двойное кресло пред пылающим камином и просидели еще два часа, занимаясь всякой болтовней. Я вытягивала мою ножку и подымала ее очень высоко, но все это было «для короля прусского». Ты, верно, догадываешься, что я ему, как Демидову в Париже, держу торбу еще выше. Ты вполне угадала, но ты не угадаешь, если я тебе не доверю, кого я безумно люблю. Я люблю без памяти молодого польского дворянина Ольщанского. У него большой талант к живописи. Я его завезла, когда приезжала смотреть Аделаидино в первоначальном виде. Днем он пишет много; я его принимаю по ночам, когда мы одни, и мы ночи проводим, говоря о любезной Польше и об Украине, которую он очень любит, но не так, как меня. Я его страшно люблю и им горжусь. Вообрази, он от меня ничего не берет, даже за свои рисунки. У меня их набрался целый альбом, и я их часто посылаю в «Дамский журнал» и другие иллюстрированные журналы. И даже за них он отказывается от платы; по меньшей мере я ее насчитываю до четырех тысяч франков. Это просто несносно, и у нас часто до ссоры доходит. Ты знаешь, я и ты, мы очень редко щедры. Он очень беден, надо ему помочь, и я не знаю как? Я ему сделала бархатную, зеленого цвета, очень богатую шубу, обшитую золотым галуном, красный контуш с золотыми галунами — вот и все. Шубе и контушу он был рад. Он любит щеголять и рад был надеть свой национальный костюм, что у них князь Паскевич не особенно долюбливает. В боковой карман контуша я ему положила в зеленом бархатном портфеле, шитом золотом, тысячу франков. Он мне возвратил деньги с портфелем: «Вы, вероятно, ошиблись». Он мне сказал «вы». Я навзрыд зарыдала, говоря, что я сама его вышивала. Он остался неумолим. Правда, он так жарко целовал меня и утирал слезы, что я невольно усмехнулась и предалась в его объятия. Как ему помочь? Отвечай, пожалуйста.
