Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма

В общем, он принялся диктовать, а я записывать. «Прежде всего, — говорит он, — засучите-ка рукава, обмакните перо в чернильницу и изобразите вашей собственной рукой: „Проект устава касриловского братства „Ахносес кале“, который должен быть утвержден казной[360], да воссияет она. Параграф номер один: в городе Касриловка основывается общество „Ахносес кале“, цель которого обеспечить еврейских девушек приданым к свадьбе, дабы каждый, у кого есть дочери — а дочери имеют обыкновение вырастать, — не ломал себе голову над тем, где взять денег на приданое и на свадебные расходы, чтобы сыграть свадьбу, когда им исполняется восемнадцать или, Боже упаси, более лет. Параграф номер два: братство „Ахносес кале“ состоит из комитета и комиссии. Комитет собирает с членов деньги и прошения, а комиссия рассматривает все прошения, проводит расследования в городе, выслушивает жалобы и контролирует комитет. Параграф номер три: комитет состоит из трех избранных зрелых мужчин из числа самых достойных и порядочных обывателей города. Они выбирают между собой президента, который имеет два голоса. А комиссия состоит из семи избранных молодых людей, просвещенных, умных и честных, и все избранные, как в комитет, так и в комиссию, работают безвозмездно, основываясь на вере, правде и справедливости, на благо общества. Параграф номер четыре: каждый женатый человек, у которого есть дочери, может стать членом братства, и для этого он уплачивает, как только у него рождается девочка, пятерку, но с условием, что, как только девочке исполнится год, он должен будет заплатить уже на рубль больше, то есть шесть рублей. На следующий год он платит уже семь рублей. На третий год — восемь рублей. На четвертый год — девять рублей. На пятый — десять рублей. На шестой — одиннадцать рублей. На седьмой — двенадцать рублей. На восьмой — тринадцать рублей. На девятый — четырнадцать рублей. На десятый — пятнадцать рублей. На одиннадцатый — шестнадцать рублей. На двенадцатый — семнадцать рублей. На тринадцатый — восемнадцать рублей. На четырнадцатый — девятнадцать рублей. На пятнадцатый — двадцать рублей. На шестнадцатый — двадцать один рубль. На семнадцатый — двадцать два рубля. На восемнадцатый — двадцать три рубля. А на девятнадцатый год его дочь получает в приданое триста рублей и тогда уже должна выйти замуж. Параграф номер пять: девушку, которая не хочет выходить замуж, нельзя насильно принуждать, чтобы она вышла-таки замуж. Но в этом случае она теряет право на триста рублей приданого. Таким образом, одновременно достигаются три цели: 1) люди учатся экономить; 2) у нас исчезнет мода скидываться на бедную невесту; 3) не будет больше старых дев. Параграф номер шесть: каждый год в холамоед Суккес избираются новый комитет и новая комиссия, которые будут руководить братством, стремясь к миру, истине и справедливости, на благо и процветание всего Израиля, аминь…“»

«Аминь и аминь, — говорю я, — все это очень хорошо и прекрасно, но что делать, однако, тому, кто уже уплатил первую пятерку, а теперь, — говорю я, — ему ни туда ни сюда?» Говорит он мне: «Вот вечно с евреями так! Времени у человека нет! Мы, — говорит он, — еще в самом начале, а вы уже задаете вопросы. Поверьте мне, я никого не забыл, — говорит он, — и об этих я уже тоже подумал. А теперь пишите, прошу прощения, — говорит он, — параграф номер семь: тот, кто вносит первые пять рублей и не желает платить в дальнейшем, или же платить не в состоянии, или же забыл заплатить, получает свои деньги обратно, но не сразу, а только через восемнадцать лет, так что ваш дядя, как бишь его там, может, — говорит он, — быть совершенно спокоен. Теперь, — говорит он, — препояшитесь для битвы, дорогой мой Менахем-Мендл, нам еще многое предстоит. Нам надо еще поговорить касательно управления, касательно контроля, касательно бухгалтерии. Нам еще, — говорит он, — предстоит не менее шестидесяти с лишним параграфов…»

Услышал я про «еще шестьдесят с лишним параграфов» — из меня и дух вон, бросаю взгляд на часы и говорю, что прошу, дескать, сотню раз меня извинить, но у меня нет времени, зайду снова, дело горит, я человек служащий, себе не принадлежу, должен бежать в редакцию. Кто знает, дескать, что сейчас происходит? Вот сидим мы с вами тут да братства создаем, а там, дескать, может, уже весь свет переворачивается…

Короче, вырвался я и помчался в редакцию и, ей-богу, словно напророчил, получаю телеграмму за телеграммой, и все из одного города, из Бухареста. Этот Бухарест нынче стал тем местом, откуда должен снизойти всеобщий мир. Туда ради этого съехались главные дипломаты со всех балканских государств, им необходимо выработать трактат[361], улаживающий все распри между «братьями», не могущими поделить наследство дяди Измаила. Смешно, честное слово! Бухарест — тоже мне город! Румыния — тоже мне страна! Молдаване и валахи[362] — тоже мне народы! А теперь они судьи, поборники справедливости! Теперь они выработают трактат и станут пристально наблюдать, держат ли все свое слово, следуют ли тому, что написано в трактате! Спрашивается, с чего это вдруг все прочие станут следовать тому, что в трактате написано, если они сами, я имею в виду румыны, не следуют тому трактату, который был подписан в Берлине еще при Бисмарке, а в нем ясно, черным по белому написано, что евреи в Румынии имеют все права?.. Кто сам по векселю не платит, тот не должен векселя подписывать… Теперь вся эта история кажется мне чистым издевательством. Мне как-то не верится, что что-то выйдет из этой конференции в Бухаресте[363]и из ее трактата. Так как, с одной стороны, греки с болгарами торгуются, как на ярмарке, выставляют свои условия по поводу Македонии — какая-то Кавала[364] застряла у них, точно кость в горле, — а с другой стороны, Македония просит, чтобы ее оставили в покое[365], хочет быть сама себе хозяйкой и желает им, грекам с болгарами, чтобы те друг другу головы по-расшибали. А тут еще турок со своим Адринополем! Не двигается с места ни на волос, хотя «важные персоны» ему уже давно дали понять, что надо бы отступить по-хорошему, и как можно раньше, а не то его выдворят по-плохому, так же, как недавно королю Монтенегры Миките приказали, чтобы тот очистил Скеторье… Невозможно описать, дорогая моя супруга, то горе и ту печаль, которые я от этого испытываю. Кажется на первый взгляд, что по закону, по справедливости, по-человечески и вообще по всему Адринополь должен принадлежать туркам, а кому же еще? Но как говорит твоя мама: «Не мытьем, так катаньем…» И действительно, если кто-то пытается что-то вырвать у меня со скандалом, то в тысячу раз лучше было бы отдать ему это по-хорошему: «На, подавись!..» Понимаешь или нет? У меня тут целая комбинация в связи с Адринополем. Что за комбинация? Надобно тебе разъяснить. Дело простое, как дважды два. Поскольку болгарский царь Фердинанд нынче побит — а с побитыми очень хорошо иметь дело, — то он, турок то есть, должен с ним пойти на мировую, стать ему лучшим другом и преподнести в подарок Адринополь[366], нашептывая при этом, что не только он, турок то есть, не должен кому-то там платить контрибуции за все те распрекрасные войны, что с ним вели, и за то, что ему переломали все кости, но, напротив, они, славяне то есть, должны его, турка, почтить кругленькой суммой за Адринополь с Македонией и Албанией. Понимаешь теперь? Тогда турок и порядочным человеком останется, и приличный капитал в карман положит. Я рассчитываю, если на то будет воля Божья, совсем скоро приняться за работу и осуществить этот план вместе со всеми другими проектами, которые у меня накопились. Но, по правде говоря, времени у меня нет, поэтому буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем подробно. А пока дай Бог счастья и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтоб они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всей родне, каждому по отдельности, с наилучшими пожеланиями.

От меня, твоего супруга

Менахем-Мендла

(№ 172, 08.08.1913)

31. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.

Письмо четырнадцатое

Пер. В. Дымшиц

Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!

Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.

Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, что те, которые прочли здесь твое письмо, ругались на чем свет стоит. Что это за ерунду сочинил для нас твой Хаскл Котик! Посчитали, что, ежели платить столько, сколько он хочет, и при этом учесть проценты, которые на эти деньги причитаются, то выходит в два и, может быть, в три раза больше того, что когда-нибудь удастся вытащить, и это если еще доживешь до того, чтобы вытащить. Главное, делай все по его советам восемнадцать лет подряд! Легко ему говорить — восемнадцать лет, восемнадцать болячек моим врагам, — как говорит моя мама: «Погоди до пятницы, получишь кисло-сладкое мясо…» Нет, Мендл, когда ты его, этого твоего Котика то есть, увидишь, скажи ему, что мы не такие ослы, как он о нас думает, нас на мякине не проведешь, и мы не станем платить и опять платить, сколько он там скажет. В конце концов, этот Котик должен знать, что за все то время, сколько Касриловка стоит на свете, в ней и близко не было столько денег, сколько он насчитал, а если бы и были, нашлись бы для вложения денег дела поинтересней. А за тот совет, который он дал дяде Аврому-Мойше, чтобы тот лет так сто подождал, пока благодетели вспомнят о том, что ему, дяде то есть, следовало бы вернуть пятерку, поблагодари его, этого твоего Котика, и попроси его ради интереса, раз уж он такой мастер давать советы, чтобы он посоветовал, что нынче делать дяде Аврому-Мойше со своими тремя дочерьми, которые, кроме того, что они, между нами говоря, совсем немолоды, еще и такого, не сглазить бы, роста, что, когда они идут по улице, никто не скажет, что это идут девушки? Что ему с ними делать: солить или вместе с квасным продавать[367], ведь никаких женихов у них, слава Богу, уже нет, так как те три парня отослали назад условия помолвки, пошли им, Господи, бедствий, горестей и болестей! Не хочется проклинать, а просто пожелаю им, чтобы они всю свою жизнь прожили, а до свадьбы не дожили, а уж если все-таки когда-нибудь доживут, то пусть их жены сразу овдовеют, а дети останутся сиротами! Стыдно сказать, но все три пары уже сфотографировались вместе на одной карточке, и эту карточку уже роздали всем родственникам с обеих сторон, и со стороны жениха, и со стороны невесты, и, мало того, разослали в Одессу, и в Вильну, и в Америку, и черт знает куда еще. Мужчинам — чтоб им сгореть — все можно! Попробуй только невеста сказать, что она не хочет жениха, ей быстро вправят мозги! Вот, например, единственная доченька тети Крейны: прекрасно образованна, танцует, одета по последней моде, так она на днях едва не стала невестой сынка Шолом-Зейдла, ты этого парня не знаешь, он вроде как учился в Егупце на провизора и недавно приехал оттуда, эдакое ничтожество, свистун, пустое место, перекати-поле! Можешь себе представить, еще ничего между ними не было, тарелку еще не разбили[368], но он уже успел рассказать невесте несколько таких чудных историй, что она сразу же сказала своей маме, что хоть ее озолоти, а она его больше знать не желает! Что уж он ей такого рассказал — этого от нее было никак не добиться, но только она заладила: нет, нет и нет! Единственная дочь — что тут скажешь! В общем, сватовство расстроилось, — как говорит мама: «Была невестой — стала девицей…» Что же сделал этот Шолом-Зейдл? Ни за что не догадаешься! Он, Шолом-Зейдл то есть, не придумал ничего лучшего, чем распустить слух, что это он сам не захотел этого сватовства. Почему? Потому что его сынулечка сам не захотел такую невесту из-за того, что она неправильно говорит по-русски. Что же он будет, дескать, делать, его сын, когда закончит учиться на провизора и станет аптекарем, как же это у него тогда будет жена, которая не умеет правильно говорить по-русски? Ну что ты на это скажешь? Чтоб такого отца не похоронили прежде сына да чтобы помер он лютой смертью! А кто ж в том виноват, как не она сама, я имею в виду эту избалованную единственную дочку тети Крейны. На что ей сдалось говорить по-русски с таким шарлатаном? Я бы с таким стала говорить, только совсем с глузду съехавши! Думаешь, она одна такая? Нынче у нас все девушки такими стали. Когда идешь в субботу на прогулку, никакого другого языка, кроме русского, и не слыхать. «Издрастети, Розечке!» — «Издрастети, Соничке!» — «Как поживаете, Розечке?» — «Благодарю вас, Соничке!» Прямо зло берет! Что это такое? Из-за того что в Егупце все девушки обрусели и говорят по-русски, так нашим тоже понадобилось обрусеть и болботать по-русски… Все, что есть в Егупце, они тоже хотят. Например, в Егупце такая мода: настает лето, уезжают все евреи в Бойберик[369] на дачу. Что делает Касриловка, коль скоро у нее нет Бойберика? Послал ей Бог Злодиевку, так едут на дачу в Злодиевку. Чтоб там так были дачи, как у меня есть я не знаю что. Но на это свое объяснение — куда ж еще ехать? Приезжают в Злодиевку и устраивают там дачу. Поселяются у Ивана в хатке, и скупают у него все молоко, и тратят деньги на щавель и ягоды, и скидывают капоты, и усаживаются на травку на солнышке — казалось бы, кому какой от этого вред? Ан нет! Нужно было издать специальный закон о том, что евреям нельзя на дачу в Бойберик[370]. Раз такое дело, так теперь Злодиевка — тоже непростое место, и евреям сюда тоже нельзя. Казалось бы, хорошо: не хотите нас? Не надо. Обойдемся. Но это же евреи. Именно потому, что вы не хотите, — я хочу! Запретный плод сладок. Как говорит мама: «Больше всего хочется мяса в девять дней поста…»[371] В общем, нынче урожай на дачников. Никогда у нас не было столько желающих поехать на дачу, как этим летом. Сразу после Швуес все бросились в Злодиевку, как будто это что-то путное, и сразу же налетели на урядника с двумя стражниками — вертай назад… Ежели, однако, кто-то и в самом деле здорово болен и свежий воздух ему нужен как воздух, пусть тогда принесет от доктора свидетельство о том, что податель сего находится при смерти, тогда он может пребывать в Злодиевке. Понятно, что все получили такое свидетельство от докторов, — как говорит мама: «За рубль у нас даже саван достать можно…» Казалось бы, достаточно? Однако же урядник, да сотрется имя его и память о нем, подумал и говорит, что того, что написал доктор, ему мало. Он сам хочет удостовериться, кто просто болен, а кто болен серьезно. Велит раздеваться, как мужчинам, так и женщинам… Тьфу на них. Мне кажется, даже если бы я знала, что я при смерти, я бы и то не перенесла такого стыда. Но им все годится, лишь бы быть не хуже людей. Ладно, допустим, когда егупецкие ристикраты идут на такие жертвы ради дачи, это еще не так досадно — у них ведь есть деньги, и если им хочется… Но вы, касриловские касриловцы, вам-то какая с этого радость? Как говорит мама: «В Писании сказано, потому-то Мессия и не приходит, что бедный тянется за богатым…» Счастье еще, что в Егупце не поотрезали себе носы. У нас бы тогда не осталось ни одного с носом так же, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена