Роберт Стоун - В зеркалах
— А-а, — сказала женщина.
— Я приду, когда ей будет получше.
Женщина посмотрела на него с тем же недоверчивым выражением, — казалось, она смеется. Рейни отвел взгляд и склонился над миссис Бро.
Ее голова была слегка запрокинута на запятнанной подушке, она ловила воздух ртом. Щеки и глаза ввалились и при свете свечи казались темно-серыми; на висках и на лбу, в морщинах под подбородком лежала та же безжизненная металлически-серая тень.
Рейни понял, что она умирает. Серая кожа — больной негр, издыхающий негр, об этом ему говорили еще в детстве. У него это ассоциировалось тогда с больными белыми слонами. Он смотрел, как дрожат ее веки при свете свечи, как морщатся в коротких спазмах серые бескровные губы.
— Ты пришел? — проговорила умирающая.
Ее глаза, полуприкрытые дрожащими веками, ничего не выражали.
— Нет-нет, — сказал Морган Рейни. — Ничего.
— Могу я спросить, — сказала сиделка, — что они собираются делать? Они ее заберут? По-моему, нет никакого смысла, потому что она скоро отойдет.
— А что они сказали?
— Я даже не знаю. Один раз был врач, сделал ей укол. Он сказал другой женщине, что она умирает и надо вызвать родных. Сказал, что, если будут боли, вызвать из городской лечебницы, и с тех пор никто больше не приезжал.
— Я не знаю, как они поступят, — сказал Рейни. — Я пришел по другому делу.
— А больше я вам ничего не могу сказать.
— Ты пришел? — прошептала женщина на кровати. — Ты пришел?
Рейни положил руку ей на лоб — лоб был горячий и сухой, как песок.
— Да, — сказал он. — Да.
— Ты пришел, ’ti frère?[44] Пришел сейчас?
— Я здесь, — сказал Рейни.
— Что вы ей говорите? — вдруг вмешалась сиделка. — Откуда вы знаете, про что она говорит?
— Ах, он умер, — сказала женщина на кровати, — красивый толстый парень пришел с войны. Кто знал… ах, mon fil…[45] совсем здоровый, и умер…
— Она про сына говорит, — сказала сиделка, стиснув руки, — вон он на снимке.
— Ты пришел, bon Dieu?[46]
— Иду, — сказал Морган Рейни.
— Вы меня извините, — сказала сиделка. — Я не понимаю, зачем вы разговариваете около нее, когда она умирает. Когда не можете ей помочь.
— Как вы думаете, — спросил Рейни, — можем мы что-нибудь для нее сделать? Может быть, ей нужен священник?
— Мы сидим у нее, когда можем. Кто-нибудь обязательно будет с ней до конца. Она одинокая. — Женщина посмотрела на Рейни и покачала головой. — Если вы раньше ей не помогли, теперь чем поможешь?
— Мне очень жаль, — сказал Рейни.
— У нее был дом. Хороший дом. Муж ее выгнал, я уж не знаю почему. Одинокая она.
— Да, — сказал Рейни.
— Вон они, крысы, — сказала больная, показывая на двор. — Кишмя кишат. Крысы, — повторила она, кивая Рейни. — Тебя не укусят?
Рейни подтащил стул к кровати миссис Бро и, сев, положил ей на лоб руку и глядел, как поднимается и опадает на ее груди одеяло.
Когда он поднял глаза, в дверях стоял мистер Клото.
Сиделка сняла свечу с комода и держала ее обеими руками.
Мистер Клото вошел и посмотрел на руку Рейни, лежавшую на лбу больной.
— Вы очень добры, — сказал мистер Клото.
Рейни встал, глядя в пол:
— Я пришел некстати.
Мистер Клото взял его под руку и, отодвинув зеленое полотенце, вывел во двор.
— Ну что вы, обычный служебный недосмотр, — успокоил он Рейни. — Нельзя винить аппарат за недостаток такта.
— Я спрошу у них, что с ней делать.
— Мы позаботимся об этой женщине, мистер Рейни.
— Да-да, — сказал Рейни.
— Не беспокойтесь. Вы и так сделали гораздо больше, нежели требовалось по службе. Вы так душевно отнеслись к бедной миссис Бро. Я просто поражен. Тут было проявлено чувство ответственности — и ничто иное, сэр.
Они пересекли двор и вошли в маленький розовый коридорчик, заменявший в гостинице вестибюль.
— Вы не сказали мне, что она больна. Почему вы не сказали, мистер Клото?
— Мистер Рейни, — ответил Клото, — вам нечего стыдиться. Вам просто неловко, и я вас за это не осуждаю — в подобном положении я и сам испытывал бы неловкость. Какие сведения о миссис Бро вы собираетесь представить?
— Не знаю, — сказал Рейни, — мне не удалось с ней поговорить.
— Не огорчайтесь, — сказал Клото. — Рассматривайте это как необходимый урок. Со временем вы, конечно, будете работать собраннее.
Клото грустно улыбнулся и стал подниматься по лестнице к себе в кабинет.
— От каждого — по способностям, — произнес он, поднявшись на несколько ступенек и со значением направив палец в грудь Рейни. — Каждый должен будить в себе чувство ответственности.
Рейни смотрел ему вслед, пока он не прикрыл за собой дверь приемной.
Под вечер Рейнхарт и Джеральдина налили кастрюлю джин-физа[47] и улеглись пить в тени на балконе. Рейнхарт долго читал вслух стихи из антологии в бумажном переплете.
После четвертого стакана он прочел «Крушение „Германии“»[48] почти до конца. Декламировал он с большой выразительностью, хотя сильно охрип, тем не менее его, вероятно, было слышно на другой стороне улицы.
— «Пасхой встретим Его, — с жаром продекламировал Рейнхарт, — да озарит наш сумрак алый его восток…»[49]
Джеральдина лениво встала.
— Мне это нравится, — сказала она. — Но дай покажу, что мне очень нравится.
Она взяла у него книгу и полистала. Рейнхарт пожал плечами.
— «Пасхой встретим Его». — Он черпнул стаканом из кастрюли.
— Я здесь смотрела, — сказала Джеральдина, возвращая ему книгу. — Вот мне что понравилось. Прочти разок.
Она держала большой палец на абзаце мелким шрифтом слева от десятой строфы четвертой части «Старого Морехода».
Рейнхарт прочел его вслух:
— «И в своем одиночестве и в оцепенении своем завидует он Месяцу и Звездам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют, подобно желанным владыкам, которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость»[50].
— Вот это я понимаю, — сказала Джеральдина. — И звучит так, как мне слышалось, когда читала.
Рейнхарт прочел ей еще раз.
— Да, — сказала Джеральдина. — Красиво.
— Иногда мне хочется прийти куда-нибудь и чтобы мой приход принес тихую радость, — сказал Рейнхарт. — По-моему, никогда мой приход не приносил тихой радости.
— А, ты сам портишь дело, когда так думаешь.
— Тянет пребывать в покое, тянет к крову и приюту, а, Джеральдина?
— Устаю быстро, — сказала она.
— Путешествия очень утомляют.
Джеральдина повернулась на одеяле:
— Да, утомляют.
Рейнхарт встал и в пьяненьком воодушевлении направился к ванной комнате. Оттуда он вышел на лестницу на внутреннем дворике и стал декламировать себе.
По лестнице, держа в руке бумажный мешочек, поднимался Морган Рейни.
— А… — смущенно произнес он и осторожно обошел Рейнхарта. — Извините.
— Угу! — сказал Рейнхарт. Он думал о Джеральдине и все еще улыбался. — Ничего, пожалуйста.
Рейни остановился на площадке и снял клеенчатую шляпу.
— Э… вы ведь работаете на радио? — спросил он Рейнхарта.
— Иногда я работаю на радио.
— Интересная станция, эта Бэ-эс… бэ… эс… не помню, как дальше.
— Да, интересная станция.
Джеральдина подошла к двери и посмотрела на Рейни с пьяным доброжелательным любопытством.
— Послушайте, — спросила она его, осененная внезапной мыслью, — вы правда работаете в морге?
— В морге? — переспросил Рейни. — Да нет, я не работаю в морге.
— Конечно нет, — сказал Рейнхарт.
— Нет, — сказал Рейни. — Я провожу обследование для социального обеспечения. То есть поэтому меня и заинтересовала ваша станция, мистер…
— Рейнхарт, — сказал Рейнхарт.
— Я слушал ваше введение к программе, посвященной системе пособий и социальных услуг в этом штате. На прошлой неделе, кажется. Эта программа, по-моему, на редкость… — Он улыбнулся и неопределенно махнул рукой.
— На редкость паршивая, — сказал Рейнхарт.
— В ней на редкость много… злобы.
— Да, злобы там хватает, — согласился Рейнхарт.
Из бумажного мешочка Рейни сочилась густая красная жидкость и липкими каплями шлепалась на деревянный пол.
— Это клубничное мороженое, — виновато сказал Рейни. — Мне надо идти его спасать.
Он подставил ладонь под мешочек и поймал каплю.
— Э… не хотите ли? — спросил он.
— Хочу, — сказала Джеральдина. — Без шуток.
— Спасибо, — сказал Рейнхарт. — Можете пока положить его у нас на лед.
Они вошли в комнату. Она была совсем пустой и голой. Рейни пробормотал что-то о том, что у них очень мило.
