Константин Симонов - Солдатами не рождаются
– Ладно, не буду ломаться, – рассмеялась Таня.
– Уладили. Вопрос второй: как вы сюда попали, в эту квартиру?
Удивленная тем странным для нее интересом, с которым был задан этот вопрос, Таня стала объяснять, как она подружилась в больнице Склифосовского с одной старой нянечкой и как эта нянечка пригласила пожить у себя…
– И зовут ее тетя Поля? – перебил ее Артемьев.
– Да. – Таня озадаченно посмотрела на него.
– И вы только вдвоем с ней? Бывшие хозяева на горизонте не появлялись?
– Тетя Поля говорила, что они в Средней Азии в эвакуации. А их дочь…
– Таня хотела объяснить Артемьеву, что тетя Поля как раз вчера встретила хозяйскую дочь и та сказала, что собирается зайти сюда… Но объяснить этого не успела, потому что услышала стук в парадном.
– А вот и тетя Поля! – воскликнула Таня. – У нее самой все и спросите!
И побежала открывать дверь.
10
Оставшись один, Артемьев с недоумением подумал, что вот сейчас, как ни странно, он увидит тетю Полю – кусочек своей старой, довоенной, вычеркнутой жизни.
– А вас тут один знакомый ждет… Не скажу, сами увидите, – услышал он через дверь веселый голос Тани.
Дверь открылась, и в кухню в том же самом старом «семисезонном» пальто, в каком она ходила и четыре и десять лет назад, со старой, знакомой кошелкой в руке вошла постаревшая и похудевшая тетя Поля. Вошла и вскрикнула с порога:
– Паша! Вот уж кого не чаяла-то!
И, пробежав несколько шажков навстречу, еле дотянулась к нему, наклонившемуся, и ткнулась старческим острым носиком сперва в правую щеку, потом в левую, потом опять в правую. Потом поставила на пол кошелку и стала поспешно стаскивать с себя пальто, отпихнув хотевшего ей помочь Артемьева.
– Брось, брось! Какой кавалер для меня нашелся! Садись лучше чай пить. Хорошо, я с дежурства зашла, хлеба взяла… Таня, посмотри, там осталась заварка вчерашняя? Так слей ее в чашку, а мы уж нового для него заварим, не пожалеем. Угостила бы тебя пирогами, да печь не из чего. Приходи на Первое мая, спеку, если опять к празднику вместо хлеба муку дадут.
Раздевалась, разматывала с головы платки, заглядывала в чайник, вскипел ли, рылась в кошелке – все сразу. Маленькая, суетливая и от военной своей худобы еще более проворная, чем раньше.
– Что это ты заявился? Уж не свататься ли к нашей Татьяне пришел? Так она у нас мужняя жена…
– Ну, зачем вы, тетя Поля? – сказала Таня. – Я бы сама сказала, если б хотела.
– Пусть знает, – сказала тетя Поля, – а то ведь он знаешь какой…
– Ну, какой? – спросил Артемьев, удивившись, что эта женщина сказала ему про мать и отца и не захотела сказать про мужа. – А то из ваших слов, чего доброго…
– Красавец ты!.. – не дав ему договорить и всхлипнув от полноты чувств, сказала тетя Поля, стоя перед ним и оглядывая с ног до головы так гордо, словно сама произвела его на свет божий.
Таня не удержалась и фыркнула: очень уж не подходило слово «красавец» к этому рыжему здоровяку, стоявшему посреди кухни перед маленькой тетей Полей.
Был он большой, сильный, крепко сшитый мужчина, может быть, и даже наверное, нравившийся женщинам, но уж красавцем его никак нельзя было назвать.
– Вот вам и резолюция на ваши слова! – сказал Артемьев тете Поле, покосившись на рассмеявшуюся Таню.
– Да где ж ты ордена такие заимел – два Красных Знамени, шутка ли сказать!.. – снова всхлипнув, спросила тетя Поля. – За что ж тебе их? – И, не дав ему ответить, сердито закончила: – Вот дура! Вот уж дура-то!..
Таня растерянно посмотрела на нее.
– Это не про вас, – улыбнувшись, сказал Артемьев. – Это она меня когда-то женить хотела…
– Я хотела, а ты не хотел? – спросила тетя Поля.
– Ну и я тоже хотел, – добродушно согласился Артемьев. – Да ведь не вышло у нас с вами. Что ж теперь поминать?
– Значит, не поминаешь?
– Нет, не поминаю.
– А я ее давеча на улице встретила. Год на меня прообижалась, а теперь сама в гости напросилась. «Зайду», – сказала. Что ж, пусть заходит, коли хочет.
– А из-за чего год обижалась?
Артемьев присел.
Таня уже разливала по стаканам чай.
– В работницы я к ней не пошла, на ее квартиру. Муж-то ее погиб, небось слыхал?
– Слыхал.
– Как шестнадцатое октября было, мать во Фрунзе уехала, а Надежда здесь осталась. И стала меня к себе в работницы звать. А я уже в больницу пошла. Не согласилась. Уж и харчами улещала, про паек генеральский, какой она получает, объясняла, а я не пошла. Тридцать пять лет у ее родителев провела в кабале, а теперь, значит, раз она просит, к ней в новую кабалу идти? Она думала, пальчиком меня поманит, и я побегу. Нет, не побегла. Зачем мне это? Харчи в больнице плохие, это верно, бедуем. Но не воруем. «Ты, говорит, такая худая стала, мне просто-таки тебя жалко, тетя Поля». А что ж, что я худая стала? Худая, зато быстрая. Меня главный врач слушал, сказал: «Тебе для сердца полезней, что ты худая». Я, когда Анна Георгиевна вернется со своего Фрунзе, все равно и к ней в кабалу не пойду. На что она мне?
– Ну, ее-то, положим, любили, – сказал Артемьев, удивленный злым задором, с которым говорила старуха.
– Не любила я ее, Паша, а привыкла я к ней за всю свою жизнь. К ней да к покойнику Алексею Викторовичу. К ним привыкла, а от людей из-за них отвыкла. А в больницу пришла работать – к людям привыкла. Она как приучена? Ей и днем и ночью: принеси, унеси! А я, правду тебе говорю, лучше под лежачих раненых за дежурство сорок суден подложу и выну, чем за ней за одной ходить!
– А она вернуться думает?
– Собирается. С мужем. Надежда, когда встретились, говорит мне: у матери у моей теперь муж новый, на двенадцать лет ее моложе. Зубной техник. Она, значит, врач, а он техник. Она, значит, своей бормашиной жужжит, а он для ней золото на коронки ворует. Потому если не ворует, где его взять теперь? Надежда мне говорит: «Мать давно, говорит, меня сверлит, чтобы я ей в Москву пропуск устроила, а я, говорит, не хочу, зачем мне в Москве такое божье наказанье, да еще со своим техником!»
– Ну, а вернутся – как все же будет? – спросил Артемьев.
– Не пойду обратно в работницы. Пока война идет, за ранеными буду ходить. А как кончится, помирать в деревню уеду.
– А как с ней уживетесь, если не будете у нее работать?
– А что мне с ней уживаться? У меня комната своя, при кухне, я в ней тридцать лет прописанная. Вернется – все вещи ее в целости. Только когда на Сухаревой бомба упала, из буфета стекло вылетело и семь бокалов разбились. А не захочет со мною жить – пусть мне другую комнату хлопочет. Ей Надежда поможет, потрясет перед кем-нибудь юбками, ей это недолго… Она и сейчас на своей машине с шофером ездит. У всех забрали машины, а у ней нет. Говорят, отхлопотала.
– Вот ведь как вы теперь о ней говорите, – сказал Артемьев, – а хотели, чтоб за меня замуж вышла!
– Да, сторонница твоя была. Да ведь мало ли в нас дурости? Разве одну меня, старую дуру, война до ума довела? А вы, умные, как все думали, так и вышло? И все люди, какие вам казались, такие и оказались? Э, да что говорить!.. – Тетя Поля махнула рукой. – Пока за ранеными ходишь, такого наслушаешься… Да разве она, – повернулась тетя Поля к Тане, – себе в жизни такого ожидала-мечтала, что увидела? Так ведь она тебе всего не расскажет! А мне расскажет. А уж какую ее в больницу-то привезли! Как она мучилась, бедная! Шов-то у нее знаешь какой? Вот… – И тетя Поля стала было показывать у себя на животе, какой шов у Тани, но Таня остановила ее:
– Тетя Поля, не надо…
– Чего не надо? Я бы для тебя за то, что ты за все время ни разу голосу не подала, не знаю, чего бы сделала! Сейчас отошла немного, – повернулась тетя Поля к Артемьеву, – а то подымешь ее, чтобы переложить, и через рубашонку чувствуешь, в чем душа держится! На руках держишь – и жалко ее, каждую косточку жалко!
– Тетя Поля, ну не надо же, я вам уже сказала! – Таня сказала это так властно, что старуха замолчала.
Таня остановила старуху не только потому, что та хвалила ее, а еще и потому, что вдруг по-женски застеснялась. Ей стало стыдно, что Артемьев, слушая то, что говорит тетя Поля, может мысленно представить ее, Таню, в больнице такой, какой она была, когда ее поворачивала и приподнимала тетя Поля, – худой, неодетой… Ей было стыдно этого, но было стыдно в того, что она прикрикнула на тетю Полю, и она, чтобы выйти из положения, сказала:
– А я сама даже и не вспоминаю, с меня как с гуся вода!
«Ну да, с тебя как с гуся вода, – подумал Артемьев, глядя на ее худенькое улыбающееся лицо. – Тебя бы, по другому времени, после такого ранения еще бы месяца на два в санаторий да салом кормить…»
Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
– Как вас угораздило? – грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, – это тоже в порядке вещей.