Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов
— Не может быть!
— К сожалению, это так.
— Боже мой! Мы ничего не знали!..
— Англичанка говорит, что это оскорбляет ее лично. В деканате я читала также приказ. Оказывается, месяц назад Юрику и Севе Кашину, вообще, вынесено предупреждение за неуспеваемость. Они, к сожалению, не сдали вовремя ни одного задания по черчению. Их дважды прорабатывали комсомольцы. Ходят слухи, что институт не будет отвечать за отсев…
Эти «к сожалению» и «Юрик» казались оскорбительными Вере, но то, что она слышала, не позволяло ни рассердиться, ни обидеться. Надвигалось что-то ужасное; видимо, только выдержка могла спасти ее. Ибо, как бы там ни было, чувствовалось: машинистка говорит не всё и не всё еще потеряно.
— Муж привез мне отрез на макинтош из Москвы,— сказала Вера как можно легкомысленнее.— Но мне хотелось бы другого цвета. Вот посмотрите…
Она поспешливо вынула из сумки завернутый в бумагу сверток и положила на стол.
Лицо у машинистки чуть дрогнуло. В быстрых глазах мелькнуло жадноватое любопытство, но мгновенно потухло.
— Беда с этими первокурсниками,— посочувствовала она.— Неизвестно, на что надеются. Разве только через год-два за ум берутся. Хоть и тогда не лучше… А с этим,— она показала на сверток,— после, когда уладим.
— Я вас очень прошуI
— У нас даже шутка ходит: первый курс — это охмелевшие, второй — осмелевшие и так далее, а на пятом — обратно ни студенты ни люди…
Шатаясь, Вера вышла на улицу и, как слепая, поплелась к машине. Федя, полагая, что случилось неладное, начал было расспрашивать ее, но Вера только махнула рукой и со страхом подумала, как обо всем этом будет рассказывать Максиму Степановичу.
3
Севка не любил своего отца, а временами просто ненавидел. Лицо у него серело, когда приходилось говорить с отцом, и, напустив в глаза туману, он глядел мимо него. Но это был отец, который кормил, одевал, учил. Без него нельзя было обойтись, и Севка, чтобы избежать непоправимого, старался реже встречаться с ним и ухитрялся не садиться вместе за стол. Тем более, что в этих общих завтраках, обедах, ужинах таилось оскорбительное: Севка выступал в роли простого дармоеда, который пользуется хлебом нелюбимого человека.
Что породило эту непримиримость? Скорее всего, неуравновешенность и жестокость Кашина-старшего. Под горячую руку он мог ударить сына. Разозленный, что тот поздно приходит домой, приказывал, чтобы ему не открывали дверь, и Севка колел до утра на верхней лестничной площадке или чердаке. А если ругал сына, то самыми въедливыми, оскорбительными словами. Правда, после, раскаявшись, Кашин задабривал его деньгами, обновками, но тут же забывал о сыне, переставал совершенно им интересоваться, пока новая неприятность не валилась на голову.
Севка рос впечатлительным мальцем. В нем рано проснулся интерес к девчатам, которые грезились ему и днем и ночью. Влекли запрещенной, соблазнительной тайной. Обычно эта тайна в свое время раскрывается людям сама — естественно, красиво. Перед Севкой же она начала раскрываться иначе.
Татьяна Тимофеевна — рано располневшая, не всегда опрятная — чаще всего бродила по комнатам с папиросой во рту, в расстегнутом халате или валялась с книжкой в постели, накрывшись по пояс одеялом. Отец, оказавшись поблизости, не пропускал случая, чтобы не ущипнуть ее, не поцеловать в вырез халата, не потискать в объятиях.
Сначала интерес Севки был чисто познавательным.
— Папа,— спрашивал он,— чего ты ее, как кошку, мучаешь?
Потом любопытство обострилось так, что заставило кривить душой. Притворившись спящим, Севка по ночам стал следить за спальней родителей, в которой иногда оставалась приоткрытой дверь. Он ловил каждый звук, каждое слово, стремясь в воображении дорисовать их. А там, наконец, пришло и неизбежное. Мать для него перестала быть матерью. А отец, чувственный, нетерпеливый, стал вызывать ревность, сделался как бы врагом, причиной многих терзаний. И, натурально, развенчав в своих глазах такую святыню, как родители, Севка стал скептически относиться ко всему.
Вообще, в семье Кашиных было мало святого. О многом они говорили неуважительно, чаще плохое, хитрили в отношениях с чужими и друг с другом. Татьяна Тимофеевна, например, добивалась от мужа, чтобы тот открыл на ее имя счет в сберегательной кассе, и покупала себе как можно больше обнов. Зачем? На всякий случай — на черный день. Чтобы чувствовать независимость, командовать.
У Севки появилось недоверие к людям, пошатнулось уважение к ним. Стало казаться, что их легко можно обводить вокруг пальца и что тот, кто этого не делает, обычный олух. С удивительной быстротой начало распухать болезненное самолюбие. И всему он стремился придать форму мести другим и прежде всего отцу…
Застав его в кабинете за любимым занятием,— тот, без пиджака, с подтяжками поверх рубашки копался в рыболовных снастях,— Севка остановился в дверях, как в раме, и со злой радостью сообщил:
— Меня не допускают к зачетной сессии. Вот курьез!
— Что, что? — не поверил Кашин. Затем оттолкнул коробку с крючками, грузилами, блеснами и, вскочив, красный как рак, двинулся к сыну.
Раньше в таких случаях Севка убегал. Но теперь ему вдруг захотелось делать все наперекор себе и отцу. Он прислонился плечом к ушаку, и без того бледное лицо его передернулось и побелело, как у раненого.
— Сейчас ты, паршивец, мне ответишь! — прошипел
Кашин-старший. Размахнувшись, он намерился ударить сына, но кулак наткнулся на Севкину руку. Это было так неожиданно, что Кашин оторопел. Потом размахнулся снова и, не представляя, куда бьет, ткнул кулаком. Однако и на этот раз удар не достиг цели.
— С отцом решил драться?.. Отпустил патлы и осмелел?! — отступил он на шаг и шальными, подергивающимися глазами вперился в сына.— Да знаешь ли ты… Да я тебя, паразит…
— А теперь бей,— сказал Севка и выпрямился.
На шум с помятым, заспанным лицом прибежала Татьяна Тимофеевна. Запахивая халат, пыталась что-то сказать и испуганно водила глазами.
— Что тут у вас? — наконец произнесла она.
— Мне не позволяют пересдавать, мама,.. А ты бей!..
Плохо помня себя, Кашин ударил сына. Тот пошатнулся, но устоял.
— Бей еще! — уже с лютым вдохновением и вызовом выкрикнул Севка.— Ты же отец… Бей!
Из носа у Севки потекла кровь, и он размазал ее. Щека густо покраснела, хотя лицо по-прежнему оставалось бледным, на лбу выступили крупные капли пота.
Татьяна Тимофеевна загородила собой сына, обняла за плечи и посадила на диван. Боясь отлучиться за водой, носовым
