Роберт Уоррен - Потоп
Вышли из столовой.
— Сходим в больницу, — сказал мистер Бадд. — Мы там сами управляемся. Кое-кто из ребят здесь выучился. Фармацевт у нас настоящий. Долго здесь просидит. Имел хорошую аптеку в Браунсвилле, да убил жену. Она его застукала с продавщицей содовой. Теперь ждём не дождёмся, когда где-нибудь в Теннесси настоящий доктор пришьёт жену за то, что застукала его с медицинской сестрой. — Мистер Бадд прервал рассказ, чтобы посмеяться. — Если кто всерьёз заболеет, приходится звать доктора с воли, — продолжал он. — Хотя и у себя хорошего врача имеем. Работал в «Джонс Гопкинсе»[26]. Но веру в себя потерял. Говорит, что боится лечить. Мотается туда-сюда по больнице. Горшки готов выносить, не брезгует негров-санитаров подменять. Помогает, конечно, но веру в себя потерял. — Мистер Бадд обернулся к Бреду. — Будь я неладен, — сказал он, — вы-то небось знаете, о ком речь.
— Ага, — сказал Бред. — Это мой зять. Поэтому сходите-ка туда одни, а я обожду тут.
Они вдвоём пошли в больницу, занимавшую крыло нового каменного здания, которое пряталось в тени огромной кирпичной стены.
Бред стоял возле клумбы с ещё не распустившимися каннами и смотрел им вслед. Он снял панаму и подставил голову, покрытую редеющими светлыми волосами, тёплым солнечным лучам.
— Видели его? — спросил Бред у Яши Джонса, когда они вернулись.
— Да. Он подошёл и поздоровался со мной за руку.
— А я его не видел с самого суда, — сказал Бред.
— И всё равно бы его узнали, — сказал мистер Бадд. — Смешно, но он совсем не постарел, как другие. — Он спросил у Бреда: — Как, по-вашему, сколько ему лет?
— Лет сорок пять.
— По нему не скажешь. Вид у него всё равно как у мальчика. У мальчишки, который поседел, а мысли у него всё где-то витают. А где, он и сам не знает. — Он обернулся к Яше Джонсу. — Что, разве не так?
— Нет, вы верно его описали.
Яша Джонс вдруг о чём-то задумался; он поднял глаза на одну из больших приземистых башен по углам кирпичной стены. Наверху на перила опирался человек. Солнце отсвечивало от того, что он держал на перилах.
— Дурень он, дурень, — сказал мистер Бадд. — Док Фидлер давно бы отсюда вышел, если бы не затеял побег. — И, помолчав, добавил: — Нет, затевать побеги не таким, как он.
Яша Джонс всё ещё смотрел вверх на башню, где солнце отсвечивало на металле. Мистер Бадд поймал его взгляд.
— Это Лем, — сказал он. — Хотите, покажу, что он умеет?
Они взобрались на башню.
— А ну-ка покажи им, Лем, — сказал мистер Бадд, когда они перезнакомились и посетители по очереди пожали и отпустили протянутую им руку с худым запястьем, такую длинную, узкую и сухую руку, что на ощупь она напоминала сушёную сельдь, подвешенную за хвост.
Лем стоял, ожидая распоряжений.
— Во, — показал мистер Бадд, — видите воробышка, это же воробей сидит там, на флагштоке?
Флагшток торчал высоко наискось над входом в тюрьму. Воробей сидел на шишке. До него было не меньше тридцати ярдов.
— Ежели сшибёшь шишку, — сказал Лему мистер Бадд, — я у тебя вычту из жалованья.
Лем промолчал. Ружьё стало медленно подниматься. Потом оно вдруг прижалось к плечу, и воробья на шишке больше не стало. Из дула вился лёгкий голубой дымок. Он быстро растаял на солнце.
Лем отвернулся.
— Парень тут до Лема был почти такой же дошлый, — сказал мистер Бадд. — Но из-за него я потерял надзирателя. Как-то раз садовник, он был из расконвоированных, кинулся на одного надзирателя с серпом. Видно, его что-то заело, вот он и начал его крошить, представляете?
Он замолчал и уставился на них, словно вновь переживал это странное происшествие.
— А парень тут, наверху, и не подумал стрелять. Вот чёрт! Я повёл его и показываю, что тот натворил своим серпом. «А говорил ещё, что умеешь стрелять. Чего же ты не стрелял?» И знаете, что этот сукин сын мне ответил? — Он снова помолчал, превозмогая изумление. — Я вам скажу. Говорит, что боялся попасть в ни в чём не повинного человека! И знаете, что я ему сказал?
— Нет, — признался Яша Джонс.
— «Господи Иисусе! — говорю я. — В неповинного! Да нету тут неповинных! Ты уволен!»
В нём всё ещё тлели былая ярость и былое недоумение. Мистер Бадд смотрел вниз, на двор, где когда-то орудовали серпом, а теперь четверо садовников, сидя на корточках, пропалывали грядку с анютиными глазками.
— Знаете, — сказал он сумрачно, не глядя на спутников, — если завтра выпустить всех арестантов на волю и дать им по тысяче долларов, через полгода большинство попадёт сюда снова. Черти окаянные, ведь даже те, кто нацеливается на побег, и те ведь, говоря по правде, не хотят на волю. Чего-то они хотят, но не на волю. Хотят сидеть тут. — Он резко к ним обернулся. — А знаете, почему они сюда попали? — спросил он. — И внушительно объяснил: — Потому что одиноки. Некоторые так и рождаются одиночками и не могут этого одиночества вынести. Может, и тут им тоскливо, но не так тоскливо, как с людьми, которые знают, что и они такие же одинокие, как и ты.
— Да вы философ, мистер Бадд! — сказал Яша Джонс.
— Я помощник смотрителя, — поправил его мистер Бадд.
Взгляд его медленно обошёл двор, перекинулся через кирпичную стену, снова упал на двор. Казалось, он забыл об их присутствии.
— Вы когда-нибудь видели человека, вышедшего из одиночки? — спросил мистер Бадд, не поворачиваясь.
— Нет, — ответил Бред.
— Иногда кажется, что он того и гляди положит голову тебе на колени и заплачет. Так они благодарны, что тебя видят. В тюрьме без одиночек не обойдёшься, — продолжал он. — Это такое одиночество, дальше некуда. Одиночество, которого человек выдержать не может, потому что не может оставаться собой самим.
Мистер Бадд замолчал. На них он по-прежнему не глядел. Глаза его блуждали по двору, по стенам, по крышам.
— Мистер Бадд! — окликнул его Яша Джонс.
— А?
— Мистер Бадд, а что тут будет, когда начнут подниматься воды?
Может, забунтуют, а может, и нет. — Он помолчал. — Ну а если забунтуют, дашь в зубы, а потом под вздох. Без этого в нашем деле, в этом месте то есть, нельзя.
— Но если они хотят тут сидеть, а подъём воды только ещё больше отрежет их от внешнего одиночества, даст сильнее почувствовать, что они тут, внутри, почему же…
— А дьявол их разберёт, — сказал мистер Бадд. — Я же говорил, что эти мерзавцы сами не знают, чего хотят.
— Ну да, — тихо произнёс Яша Джонс, — ну да.
— Пойдём поглядим на Суки, — сказал мистер Бадд, выйдя из задумчивости.
— На какую Суки? — спросил Бред.
— Увидите.
Четыре доллара девяносто три цента, — сказал мистер Бадд, ступив за стальную дверь. — Вот за что он проломил ей череп. Старухе, которая держала лавочку там, в глуши. Поздно ночью она вошла и застукала его возле кассы. А рядом лежал новенький гвоздодёр на продажу, он его и схватил. Видно, как начал молотить её по голове, так и не мог остановиться. Да и не особо прятался потом. Сунул окровавленную рубашку в сортир и лёг спать. А теперь только и делает что сидит. Сидит или наигрывает на своей гитаре. Ни молиться, ни чего другого делать не желает. Понимаете, люди внизу, в городе, до того дошли, что останавливают этого священника и спрашивают: «Парень ваш уже помолился? Смирился он или нет?» Народ, видно, волнуется, хочет знать, — Мистер Бадд помолчал. — Хотя, — сказал он, — у него ещё недель восемь-девять осталось. До встречи с Суки. За восемь недель ещё как намолишься!
Его туфли на резиновых подошвах двинулись по коридору, потом остановились возле одной из камер. Молодой негр сидел на койке; на нём были серые бумажные штаны без пояса, рубаха защитного цвета, теннисные туфли без шнурков. Лицо было очень тёмное, очень гладкое. Руки лежали на коленях, как свернувшиеся во сне зверьки. Он неподвижно уставился в невидимую точку на противоположной стене.
Мистер Бадд тихонько постучал тростью по стальному пруту.
— Красавчик! — негромко позвал он скрипучим голосом. Парень посмотрел в его сторону. — Как себя чувствуешь?
— Нормально, — сказал тот.
— Хочешь поиграть? — спросил мистер Бадд.
Руки на коленях зашевелились. Одна вытянулась и взяла лежавшую рядом гитару. Он запел под музыку тихо, гортанно:
Ты куда идёшь ужо?И пришёл откуда?Где ты народился, Джо,Хлопковое чудо?
Песенку пришёл я спетьДля тебя, сердечко,С бриллиантами надетьНа тебя колечко.
Пока он играл, глаза его были устремлены всё в ту же невидимую точку на стене. И когда он перестал петь, взгляд его не переместился.
— Спасибо, Красавчик, — сказал мистер Бадд. — Эти вот джентльмены, они тебе тоже благодарны.
