Оскар Лутс - Лето
– Да-а, – отвечает Тыниссон, глядя в окно. – Ну и дождь зарядил! Этот Сарачев, или как его там, будет мокрый, как ряпушка.
– Пусть, пусть идет дождь, – закуривая папиросу, говорит Тоотс, – это очень хорошо, грибы будут расти, да и мой старик не рискнет с лошадью высунуться из «Ээстимаа». Напечатать книгу Лесты обойдется в триста рублей. За триста рублей Лаакман согласен в своей типографии отпечатать Лесте книгу в тысячу экземпляров. Само собой понятно, что триста рублей – это куча денег. Они на земле не валяются, но если мы, четверо парией, сложимся, то соберем эту сумму. Как ты полагаешь, Тыниссон?
– Да-а, можно бы и собрать.
– Ну вот! – радуется управляющий имением. – Это уже слово настоящего мужчины. На, возьми, закури папиросу, тогда продолжим разговор. Да бери ты, черт возьми…
В это время кто-то, пробегая под самым окном, громко чихает.
– Будьте здоровы! – откликается Тоотс и продолжает: – Так вот, через некоторое время Леста станет продавать свои книги и вернет нам все одолженные ему деньги. Ты не бойся, деньги твои не пропадут, я знаю – на книгах хорошо зарабатывают. Не видал ты, что ли, как торговцы книгами сначала с узелками по деревням бродят, книги разносят. А потом приедешь в город, глядишь – у них уже большая лавка и брюхо толстое…
– Да нет, чего ж тут бояться…– бормочет Тыниссон.
– Бояться нечего, – подбадривает его Тоотс. – А теперь скажи, Леста, сколько у тебя самого-то денег, а потом и подсчитаем. Или, может быть, у тебя, кроме рукописи, вообще ничего за душой нет?
– Я уже скопил на печатание пятьдесят рублей, – отвечает Леста.
– Пятьдесят рублей, – повторяет Тоотс. – Прекрасно. Тали, ты стоишь внизу, возьми карандаш и запиши на печке – пятьдесят рублей.
Тали берет карандаш и пишет.
– Так, – командует со штабеля ящиков управляющий. – Леста – пятьдесят рублей. Фундамент заложен, начало сделано. Теперь ты. Тали. Ты хотя еще н в студентах ходишь, сам не зарабатываешь и доходов никаких у тебя нет, но зато ты – лучший друг писателя и первый почитатель его таланта… Живете, бываете вместе… Ну, словом, сколько ты сможешь одолжить Лесте, чтобы и самому на бобах не остаться?
– Ну… – улыбается в ответ Тали. – Тоже рублей пятьдесят – от человека, который еще в студентах ходит.
– Есть! Отмечай: Тали – пятьдесят рублей.
– Нет, у Тали не стоят брать, – горячо вмешивается Леста, – у него у самого ничего нет.
– Это не твое дело! – слышится с груды ящиков. – Мне думается, Тали свои дела сам знает лучше всех. Если даже у него сейчас этих денег нету, так он пошлет со мной записочку в Паунвере, скажем, на хутор Сааре, и дело будет в шляпе. Тс-сс! Тихо! Прошу не мешать! Не трать, Леста, время понапрасну, ты же прекрасно знаешь: как только дождь пройдет, мой старик сразу же будет с лошадью возле еврейских лавок. Дальше. С Тыниссоном нужен совсем другой расчет: он сам хозяин, несколько лет хутор держит. Одного лишь боюсь: возьмет да и одолжит всю остальную сумму, а на мою долю ничего не останется. Правда, Тыниссон, а?
– Двадцать пять, – отвечает Тыниссон, бросая на пол окурок н наступая на него ногой.
– Что значит двадцать пять? – с изумлением глядит на него Тоотс.
– Ну… двадцать пять рублей.
– Двадцать пять рублей! Не валяй дурака, Тыниссон! Времени у нас мало, разговор серьезный, и ты не шути, дорогой друг. Говори по-серьезному, сколько даешь.
– Да, да, – отвечает Тыниссон, – больше двадцати пяти не могу.
– Вот те а раз! – восклицает Тоотс, нагибаясь вперед, насколько позволяет его шаткое сиденье. – Знаешь, Тыниссон, что я тебе скажу? Когда мы шли сюда, я отстал от тебя шага на два и поглядел на твою толстую красную шею. Шея эта нисколько не похудеет, если ты в нужную минуту поможешь своему школьному приятелю и дашь столько, сколько полагается. Я же не говорю и не требую, чтобы ты целиком взял на себя остальные двести рублей, – это было бы несправедливо. Но двадцать пять рублей – это никак не годится для владельца такого большого хутора. Прибавь, прибавь, Тыниссон, не торгуйся, не жадничай, как еврей! Подумай, как чудесно – у тебя дома на столе будет книга и ты сможешь каждому сказать: эту книгу написал мой школьный товарищ. Если ты поступишь сейчас как разумный человек и одолжишь для разумного дела кругленькую и подходящую сумму, то потом и мы тебе поможем, подыщем тебе такую же толстую жену, как ты сам. Вот и будете шагать по жизни рука об руку, а если где-нибудь начнут мостить дорогу, то не понадобится ни железного катка, ни пресса: вам достаточно будет вдвоем пройтись разок туда и обратно – и дело в шляпе. Еще когда мы сюда шли, я боялся: вдруг ты куда ни ступишь, там и яму вдавишь.
– Ха-ха-хаа! – хохочет Тыниссон. – Ну и Тоотс! Такой же бес, каким в школе был! А помнишь, Тоотс, как один раз…
Но ему приходится остановиться на половине фразы: из передней доносится усердное шарканье – кто-то счищает грязь с обуви, – и в комнате появляется Киппель с обвисшей бороденкой. Он ставит на стол бутылки и швыряет в угол измокшую клеенку.
– Проклятый дождь! – бранится он. – Нитки сухой не осталось. Небесный потолок совсем продырявился, всю воду пропускает, скоро можно будет по улицам разъезжать на лодках и рыбу ловить.
Насквозь промокший управляющий торговлей снимает с бутылок раскисшую бумагу, обтирает их, проводит тем же самым буроватым полотенцем по своему заросшему щетиной лицу и заявляет с гордостью:
– Видите – настоящий Сараджев, три звездочки. Принес-таки. Эти болваны там предлагали мне с двумя звездочками, но я им сказал – пусть сами пьют, коли время и охота есть. Теперь, господин Тали, будьте любезны, принесите сюда ваши стаканы, так как в моем хозяйстве их всего два. Здесь где-то на печке должна еще и щербатая кружка, но для приличного общества такая не годится.
Суетясь, управляющий торговлей разносит по всему вигваму мокрые следы. После небольшой подготовки бутылки наконец откупорены и драгоценную влагу разливают по стаканам. Лесте вовремя удается налить себе в стакан вино; остальные должны сначала глотнуть свою порцию горького Сараджева, а потом уже могут пить что хотят. Тоотсу подают стакан наверх; паунвереские ребята чокаются с управляющим торговлей и кричат «ура!». Да здравствует старая паунвереская школа, да здравствует Юри-Коротышка, да здравствует учитель Лаур, все бывшие школьники и школьницы, коммерсант Киппель и Кристьян Либле! Ур-ра!
– Пей, пей, Тыниссон, – ворчит сверху Тоотс. – Может быть, станешь щедрее. А то ты каждую копейку в длину растягиваешь, прежде чем из рук выпустить. Налейте ему скорее вторую порцию, а то я ужасно боюсь, как бы он тут же не начал копейки на кусочки дробить.
– Ишь ты, дьявол! – отвечает Тыниссон. – Сидит себе наверху, как старый Ваал, и только и знает, что командовать. Подавай ему все наверх да прислуживай, как тогда в школе, когда его в реку спихнули, а потом он одежду сушил. Даже за стаканом и то лень ему спуститься.
– О чем, собственно, разговор? – спрашивает Киппель. – Копейки дробят? Кто это копейки дробит?
– Разговор этот дороже золота, – откликается Тоотс. – Лесте дозарезу нужны деньги, чтобы напечатать книгу. Каждый одалживает столько, сколько может, – подсчеты там, на печке. Только вот толстяк этот уперся, выставил рога – и ни в какую.
Киппель подходит к печке и разглядывает запись.
– Ох, какая жалость! Почему же вы мне вчера не сказали, что нужны деньги? Вчера был в Тарту один из прежних клиентов Носова, я мог бы у него занять денег, сколько душе угодно. Безусловно! А сегодня… сегодня поздно. Сегодня у меня только и было, что четыре целковых, и часть из них ушла на Сараджев.
– Не беда, господин Киппель, – утешает его Тоотс. – Как-нибудь справимся. Я не сойду с этих ящиков до тех пор, пока все не будет в порядке, пусть старик мой хоть целых две недели караулит у еврейских лавок. Налейте-ка в стаканы еще немного этого самого Сараджева и подайте мне сюда наверх двадцать капель с сахарной водичкой, я хочу сказать Тыниссону пару теплых слов. Так. Подойди-ка поближе, Тыниссон, не стесняйся и не качай головой: бог знает, когда мы еще с тобой свидимся, да и вообще свидимся ли?
– Ты же помирать еще не собираешься, – медлительным тоном отвечает Тыниссон и со стаканом в руках подходит к ящикам. – Ну, в чем дело?
В то время, как у стола Киппель описывает Тали, Лесте коммерческую жизнь и тонкости финансовых операций, Тоотс, вытянув шею и наклонившись вниз, вполголоса вразумляет Тыниссона:
– Будь же мужчиной, Тыниссон, а не старой бабой, будь человеком, а не чертом. Я, по сравнению с тобой, гол как осиновый кол, но когда ближний в беде, готов отдать и то единственное, то единственное… как сказал в воскресенье Юри-Коротышка. Будем же теми людьми, которые это дело сделают, ибо сама судьба устроила нашу встречу с тобой сегодня утром. «Чем горше беда, тем ближе помощь…» Ну так вот, пусть хоть изредка сбываются поговорки и слова священного писания. Деньги на адвоката у тебя все равно остались, не тащить же их обратно домой. А когда в следующий раз поедешь, откроешь ящик письменного стола и вытащишь новую пачку. Да не качай ты головой, сделай милость, не качай головой, мне делается грустно, когда я вижу – человек головой качает. Давай примем быстро последние капли, дай мне руку, и я скажу тебе, что ты, как добропорядочный христианин и друг, должен сделать. За твое здоровье! Так. А теперь дай мне свою медвежью лапу – гляди, какая у тебя лопата; ну да, конечно, это все от великих трудов да оттого, что деньги копишь… И выслушай, как говорится с открытым сердцем все, что я тебе напоследок скажу.
